Шон распахнул пассажирскую дверцу «ягуара», плюхнулся на сиденье и неожиданно вновь обрел достоинство.

– Добрый вечер, папа, – сказал он. Шаса обнял его за плечи и прижал к себе.

– Привет, парень. Как сегодня дела?

Они миновали виноградник и конюшни, и Шаса поставил машину в бывшем амбаре, где держал коллекцию из дюжины классических автомобилей старых марок. «Ягуар» ему подарила Сантэн, и он ценил его даже выше «роллс-ройса» модели «Фантом-I» 1928 года, с хуперовским [215]кузовом, рядом с которым сейчас остановился.

Остальные дети увидели отца через окна детской и бросились к нему по лужайке. Впереди мчался младший сын Майкл, за ним, в пяти футах, средний – Гаррик. Их разделяло меньше года. Майкл, мечтательный, спокойный девятилетний мальчик, мог на долгие часы погрузиться в «Остров сокровищ» или целый день провести за акварелями, забыв обо всем. Шаса обнял его так же страстно, как старшего, и тут подбежал Гаррик, дыша сипло из-за астмы, бледный, худой, с торчащими вихрами.

– Добрый день, папа.

«Экий недотепа, – подумал Шаса, – и откуда у него эта астма и заикание?»

– Привет, Гаррик.

Шаса никогда не называл его «сын», или «мой мальчик», или «парень», как двоих других сыновей. Мальчик оставался для него всегда просто «Гарриком». Он легко потрепал сына по голове. Ему никогда и в голову не приходило обнять этого ребенка: мальчишке уже десять, а он все еще мочится в постель.

И Шаса с облегчением повернулся к дочери.

– Иди сюда, мой ангел, иди к папе!

Она бросилась к нему в объятия, завизжала от восторга, когда Шаса высоко подбросил ее, потом обхватила руками его шею и осыпала лицо влажными, теплыми поцелуями.

– Чего хочет сейчас мой ангел? – спросил Шаса, не опуская ее на землю.

– Хочу вейхом! – объявила Изабелла; она уже была в новых брюках для верховой езды.

– Значит, поедем вейхом, – согласился Шаса. Когда Тара обвиняла его в том, что он поощряет ее детскую речь, Шаса возражал: «Она еще совсем ребенок».

– Эта расчетливая маленькая лиса знает, как обвести тебя вокруг пальца, а ты и рад.

Он посадил дочь на плечо, и та уселась ему на шею, вцепилась для надежности ему в волосы и принялась подпрыгивать и распевать:

– Я люблю папочку!

– Пошли все, – приказал Шаса. – Перед ужином поездим вейхом.

Шон, уже слишком крупный и взрослый, чтобы идти за руку, тем не менее ревниво шагал справа от Шасы; Майкл беззастенчиво вцепился в левую руку Шасы, а Гаррик шел в пяти шагах позади, восторженно глядя на отца.

– Я сегодня первый по арифметике, папа, – сказал он, но в шуме и смехе Шаса его не услышал.

Конюхи уже оседлали лошадей: вечерняя прогулка верхом стала семейной традицией. В помещении для упряжи Шаса сбросил городские туфли и поменял их на старые начищенные сапоги для верховой езды, потом посадил Изабеллу на спину толстой, маленькой пегой шотландки. Сел на своего жеребца и взял у конюха повод Изабеллиной лошадки.

– Отряд, вперед быстрым шагом марш! – отдал он кавалерийскую команду и поднял руку над головой, от чего Изабелла всегда начинала смеяться, и они поскакали со двора.

Сделали привычный круг по поместью, останавливаясь поговорить с черными десятниками и обмениваясь приветствиями с рабочими, которые возвращались домой с виноградников. Шон, сидя в седле прямо, с важным видом, по-взрослому обсуждал с отцом урожай винограда; потом Изабелла, чувствуя, что о ней забыли, вмешалась, и Шаса сразу наклонился и стал почтительно слушать, что она ему говорит.

Мальчики, как всегда, закончили прогулку бешеной скачкой через поле для поло до самых конюшен. Шон, который ездил, как кентавр, намного опередил остальных, Майкл был слишком мягок, чтобы пользоваться хлыстом, а Гаррик неловко подпрыгивал в седле. Несмотря на уроки Шасы, посадка у него оставалась ужасной, ступни и локти торчали под необычными углами.

«Сидит, как куль с картошкой», – раздраженно думал Шаса, спокойно двигаясь за мальчиками и ведя в поводу пони Изабеллы. Шаса, игрок международного класса в поло, воспринимал плохую посадку среднего сына как личное оскорбление.

Когда они вернулись, Тара на кухне присматривала за последними приготовлениями к ужину. Подняв голову, она небрежно поздоровалась с Шасой.

– Хорошо прошел день?

На ней были отвратительные, застиранные хлопчатобумажные брюки, которые Шаса терпеть не мог. Он любил женственных женщин.

– Неплохо, – ответил он, пытаясь высвободиться от Изабеллы, которая крепко держалась за его шею. Освободился и передал няньке.

– У нас к ужину будет двенадцать человек.

Тара снова повернулась к малайскому повару, который почтительно ждал рядом.

– Двенадцать? – резко спросил Шаса.

– В последний момент я пригласила Бродхерстов.

– О Боже, – простонал Шаса.

– Хочу, чтобы в виде исключения за столом был интересный, острый разговор, не только о лошадях, охоте и делах.

– В прошлый раз острый разговор с Молли Бродхерст привел к тому, что ужин закончился еще до девяти. – Шаса взглянул на часы. – Думаю, пора переодеться.

– Папа, а покорми меня! – крикнула Изабелла из детской за кухней.

– Ты уже большая девочка, мой ангел, – ответил он. – Надо научиться есть самой.

– Я могу сама, просто мне больше нравится, когда ты меня кормишь. Ну пожалуйста, папа, прошу триллион раз!

– Триллион? – переспросил Шаса. – Меня просят триллион раз? А ты знаешь, сколько это?

Но все равно пошел на ее призыв.

– Ты ее избалуешь, – сказала Тара. – Она становится невозможной.

– Знаю, – ответил Шаса. – Ты все время это говоришь.

Пока цветной лакей выкладывал смокинг и вставлял в манжеты рубашки платиновые с серебром запонки, Шаса быстро побрился. Несмотря на яростные протесты Тары, он всегда переодевался к ужину.

– Это так старомодно и консервативно.

– Зато цивилизованно, – возражал он.

Одевшись, он прошел по широкому коридору, устланному восточными коврами и увешанному акварелями Томаса Бейнса [216], постучал в дверь Тары, услышал «Войдите!» и вошел.

Когда Тара носила Изабеллу, она переселилась сюда, да здесь и осталась. В прошлом году она сменила обстановку комнаты – убрала бархатные занавеси и мебель в стиле Георга Второго и Людовика Четырнадцатого, кумские шелковые ковры и великолепные картины маслом кисти Де Йонга и Ноде [217], соскребла тканые обои со стен и золотую патину с желтых половиц, так что они теперь выглядели совсем незатейливо.

Стены теперь были совершенно белые, с единственной огромной картиной напротив кровати; это было чудовищное нагромождение геометрических фигур и цветных пятен в духе Миро, исполненное неизвестным студентом школы искусств Кейптаунского университета и не имеющее никакой ценности. По мнению Шасы, картинам надлежало служить приятным украшением и одновременно быть хорошим вложением денег. Картина Тары не отвечала ни одному из этих требований.

Мебель для своего будуара Тара выбрала прямоугольных форм из стекла и нержавеющей стали, и ее было очень мало. Край кровати проходил почти вровень с голым полом.

– Это шведский стиль, – объяснила Тара.

– Отправь ее назад в Швецию, – посоветовал Шаса.

Теперь он сел на стальной стул и закурил сигарету. Тара нахмурилась, глядя в зеркало.

– Прости. – Шаса встал и выбросил сигарету в окно. – После ужина я буду долго работать, – он снова повернулся к жене, – и хочу предупредить тебя, что завтра днем лечу в Йохбург и буду отсутствовать несколько дней. Возможно, пять или шесть.

– Отлично.

Она выпятила губы, чтобы покраситься светло-лиловой помадой, которую Шаса ненавидел.

– Еще одно, Тара. Банк лорда Литтлтона готов предоставить нам кредит на развитие золотоносных полей в Свободной Оранжевой республике. Я сочту личным одолжением, если вы с Молли не станете размахивать перед ним своими черными шарфами и развлекать толпу веселыми рассказами о несправедливости белых и о кровавой черной революции.