– Ну, что думаешь, йонг?
Он отступил, широко улыбаясь в бороду.
– Это лучшее, что мне дарили. Но что это, дядя Тромп?
– Ты называешь себя боксером и не можешь узнать грушу!
– Груша! Должно быть, она стоила кучу денег.
– Да, йонг, но не говори тете Труди.
– А что мы с ней будем делать?
– Вот что! – воскликнул дядя Тромп и принялся обоими кулаками колотить по груше в быстром ритме стаккато, перехватывая грушу, когда та отскакивала от стены, безошибочно заставляя ее двигаться, пока наконец не остановился, тяжело дыша.
– Скорость, йонг. Быстрым, как мамба.
Перед лицом щедрости и энтузиазма дяди Тромпа Манфреду пришлось собрать все свое мужество, чтобы выговорить то, что все эти недели вертелось у него на языке.
Он ждал последнего возможного мгновения самого последнего дня, прежде чем выпалить:
– Мне надо уехать, дядя Тромп, – и с болью увидел, как морщинистое бородатое лицо, которое он, что было вполне естественно, уже полюбил, исказилось от недоверия и разочарования.
– Уехать? Ты хочешь покинуть мой дом? – Дядя Тромп остановился посреди пыльной дороги на Виндхук и старым полотенцем, обернутым вокруг шеи, вытер потное лицо. – Но почему, йонг, почему?
– Папа, – ответил Манфред. – Суд над ним начинается через три дня. Я должен быть там, дядя Тромп. Я должен уехать, но я вернусь. Клянусь вернуться, как только смогу.
Дядя Тромп отвернулся и снова побежал по длинной прямой дороге; при каждом шаге его косолапые ноги поднимали облака пыли. Манфред побежал следом. Оба молчали, пока не добежали до купы деревьев, где ждала коляска, запряженная лошадью.
Оум Тромп сел на козлы и взял вожжи. Сверху вниз он взглянул на Манфреда, стоявшего у переднего колеса.
– Я бы хотел, йонг, чтобы у меня был сын, который проявил бы такую верность, – негромко проворчал он и пустил пони шагом.
На следующий вечер, много позже ужина и вечерней молитвы, Манфред лежал в кровати; свеча на полке над его головой была старательно заслонена, чтобы ее свет не сказал тете Труди о расточительности Манфреда. Он читал Гете, любимого писателя отца. Это было нелегко, хотя его немецкий значительно улучшился. Тетя Труди настаивала, чтобы два дня в неделю в доме говорили только по-немецки, и за столом затевала сложные ученые дискуссии, в которых должны были участвовать все члены семьи, и не просто должны – обязаны. Но Гете – не шутки, и Манфред так сосредоточился на сложном использовании писателем глаголов, что заметил дядю Тромпа, только когда его тень упала на кровать и книгу взяли из рук.
– Испортишь глаза, йонг.
Манфред быстро сел, свесил ноги с кровати, а дядя Тромп сел с ним рядом.
Несколько мгновений старик листал книгу. Потом заговорил, не поднимая головы.
– Завтра утром Раутенбах уезжает в Виндхук на своем «форде-Т». Везет на рынок сотню индеек. В кузове есть для тебя место. Вываляешься в перьях и индюшачьем помете, зато дорога обойдется дешевле, чем поезд.
– Спасибо, дядя Тромп.
– В городе есть старая вдова, набожная, достойная женщина, к тому же отличная кухарка. Будешь жить у нее. Я ей написал.
Он достал из кармана листок из своего блокнота и положил Манфреду на колени. Листок был сложен и запечатан красным воском: на жалованье деревенского священника нельзя было купить такую роскошь, как конверт.
– Спасибо, дядя Тромп.
Манфред не знал, что еще сказать. Ему хотелось обхватить руками толстую медвежью шею и прижаться щекой к жесткой бороде, но он сдержался.
– Могут быть другие расходы, – проворчал дядя Тромп. – Не знаю, как ты вернешься. Но вот…
Он порылся в кармане, другой рукой схватил запястье Манфреда и что-то положил ему в открытую ладонь.
Манфред увидел две блестящие монеты в полкроны и медленно покачал головой.
– Дядя Тромп…
– Ничего не говори, йонг, особенно тете Труди.
Он начал вставать, но Манфред схватил его за рукав.
– Дядя Тромп, я отплачу тебе – за это и за все остальное.
– Я знаю, что отплатишь, йонг. Когда-нибудь ты воздашь мне тысячекратно – гордостью и радостью.
– Нет, нет. Не «когда-нибудь». Сейчас. Я могу отплатить тебе сейчас.
Манфред вскочил с кровати и подбежал к стоявшему на четырех кирпичах перевернутому упаковочному ящику, и служившему ему шкафом. Наклонился, сунул руку под ящик и вытащил оттуда желтый кисет. Торопливо вернулся к дяде Тромпу и потянул за шнурки маленького кисета. Его руки дрожали от волнения и желания порадовать.
– Вот, дядя Тромп, открой сам.
Снисходительно улыбаясь, дядя Тромп протянул огромную лапу, тыльную сторону которой покрывали жесткие черные завитки; пальцы были толстые, как деревенские сосиски.
– Что у тебя здесь, йонг? – весело спросил он, но его улыбка застыла, когда Манфред высыпал ему на ладонь сверкающие камни.
– Алмазы, дядя Тромп, – прошептал Манфред. – Достаточно, чтобы сделать тебя богатым человеком. Достаточно, чтобы купить все, что тебе нужно.
– Где ты их взял, йонг? – Голос дяди Тромпа звучал спокойно и бесстрастно. – Как они оказались у тебя?
– Мой папа… отец. Он спрятал их за подкладкой моего пиджака. Сказал, что они для меня, чтобы заплатить за мое воспитание и образование, заплатить за все, что он хотел для меня сделать, но так и не смог.
– Так! – негромко сказал дядя Тромп. – Значит, все, что пишут в газетах, правда. Это не английское вранье. Твой отец – разбойник и грабитель. – Огромная рука сжала сверкающие сокровища. – И ты был с ним, йонг! Ты наверняка был с ним, когда он творил те бесчинства, за которые его будут судить и осудят. Ты был с ним, йонг? Отвечай! – Его голос набирал силу, как ветер в бурю, и вот взревел: – Ты совершил вместе с ним это великое зло, йонг? – Другой рукой он схватил Манфреда за перед рубашки и подтащил его к себе, так что лицо мальчика оказалось в нескольких дюймах от его торчащей бороды. – Исповедуйся, йонг. Расскажи мне все, до последней капли зла. Был ли ты с отцом, когда он напал на английскую женщину и ограбил ее?
– Нет! Нет! – Манфред яростно мотал головой. – Это неправда. Отец ничего такого не делал. Это наши алмазы. Он мне объяснил это. Он забрал то, что по праву принадлежало нам.
– Был ли ты с ним, когда он это делал, йонг? Говори правду, – перебил его новым ревом дядя Тромп. – Говори, был ты с ним?
– Нет, дядя Тромп. Он пошел один. А вернулся раненый. Его рука… его запястье…
– Благодарю Тебя, Господи! – Дядя Тромп с облегчением посмотрел вверх. – Прости его, ибо он не ведал, что творит, Господь. Его вовлек в грех дурной человек.
– Отец хороший, – возразил Манфред. – У него отобрали то, что по справедливости принадлежало нам.
– Молчи, йонг. – Оум Тромп выпрямился во весь рост, великолепный и страшный, как библейский пророк. – Твои слова – оскорбление Господу. Ты будешь наказан здесь и сейчас.
Он потащил Манфреда по мастерской и подтолкнул к черной железной наковальне.
– Не укради. Так сказал сам Господь. – Он положил один алмаз в центр наковальни. – Эти камни – порождение страшного зла. – Дядя Тромп протянул руку к стойке у стены и снял с нее четырехфунтовый молот. – Их надлежит уничтожить.
И он сунул молот в руки Манфреду.
– Молись о прощении, йонг. Моли Господа о милосердии и прощении – и бей!
Манфред стоял с молотом в руках и смотрел на алмаз на наковальне.
– Бей, йонг! Разбей проклятый камень или будешь вечно проклят, – ревел дядя Тромп. – Бей во имя Господа. Избавься от вины и стыда.
Манфред медленно поднял молот и замешкался. Он повернулся и посмотрел на свирепого старика.
– Бей быстрей! – ревел дядя Тромп. – Немедленно!
И Манфред занес молот таким же гибким, плавным движением, каким рубил дрова, и выдохнул от усилия, когда молот ударил о наковальню.
Манфред медленно поднял молот. Алмаз превратился в белый порошок, тоньше сахара, но в каждом миниатюрном кристалле оставались огонь и красота, когда эти кристаллы ловили и усиливали огонь свечи; дядя Тромп ладонью смахнул с наковальни алмазную пыль, и та многоцветным радужным облаком опустилась на земляной пол.
