Марк сбросил туфли и рубашку, оставил их выше линии прилива и пошел на север, босиком по заливаемому волнами песку, оставляя отпечатки на ровной влажной поверхности.

Он прошел около мили, но никого не увидел. Песок пляжа был волнистым от небольших волн; его испещряли следы морских птиц.

Справа от него длинными стеклянными стенами вздымался прибой, зеленые гребни завертывались внутрь и обрушивались потоком белой воды с такой силой, что песок под ногами дрожал. Слева выше белого пляжа стеной поднимался густой темно-зеленый буш, а за ним далекие голубые холмы и высокое синее небо.

Он был один, пока не увидел впереди, примерно в миле от себя, другую фигуру, тоже идущую вдоль моря, маленькую и одинокую; фигура двигалась к нему и была еще слишком далеко, чтобы понять, мужчина это или женщина, друг или незнакомец.

Марк пошел быстрее, и фигура приблизилась, стала видна отчетливее.

Марк побежал. Фигура перед ним внезапно остановилась и стояла неподвижно, как готовая взлететь птица.

Вдруг эта неподвижность взорвалась, фигура устремилась к нему.

Это была женщина — ветер развевал ее длинные темные волосы, босая загорелая женщина, белозубая, с синими, очень синими глазами, и она бежала к Марку, простирая к нему руки.

Они были в спальне одни. Кроватку маленького Джона перенесли в небольшую столовую за соседней дверью, потому что он начал проявлять интерес ко всякой возне, с громкими криками одобрения высовывался из кровати и пытался вырвать деревянные перила и присоединиться к веселью.

Сейчас они наслаждались минутами удовлетворения между любовью и сном, негромко разговаривали при свече, укрывшись одной простыней, лежа на боку лицом к лицу, прижимаясь друг к другу, почти соприкасаясь губами, когда шептались.

— Но, Марк, милый, все равно это хижина, крытая тростником, и все равно это дикий буш.

— Это большая крытая тростником хижина, — возразил он.

— Ну, не знаю. Я просто не знаю, настолько ли изменилась.

— Есть только один способ узнать. Поехали со мной.

— Но что скажут люди?

— То же самое, что скажут, если увидят нас сейчас.

Она легко усмехнулась и теснее прижалась к нему.

— Это был глупый вопрос. Говорила прежняя Буря. Люди уже сказали обо мне все, что могли, и все это не имело никакого значения. А там почти некому будет судить нас.

— Только Пунгуше, а он джентльмен широких взглядов.

Она снова сонно рассмеялась.

— Мне важно мнение только одного человека… Папа не должен знать. Я и так причинила ему достаточно боли.

Так Буря наконец приехала к Воротам Чаки. Она приехала на своем побитом, потрепанном «кадиллаке», Джон сидел рядом с ней. Все ее имущество было сложено в машине или привязано к ее крыше, а Марк, сопровождавший ее на мотоцикле, проезжал вперед на трудных и неровных участках дороги.

Там, где над рекой Бубези дорога обрывалась, Буря вышла и осмотрелась.

— Что ж, — сказала она наконец после того, как долго задумчиво разглядывала грандиозные утесы, и реку с зеленой водой и белыми берегами, обрамленными высокими качающимися тростниками, и большие, раскидистые дикие фиговые деревья, — по крайней мере здесь живописно.

Марк посадил Джона на плечо.

— Мы с Пунгуше вернемся за твоим багажом с мулами.

И он повел ее по тропе вниз к реке.

Пунгуше ждал их под деревом на противоположном берегу — высокий, черный, внушительный, в набедренной повязке из шкуры льва, украшенной бусами.

— Пунгуше, это моя женщина, ее зовут Вунгу Вунгу — Буря.

— Я вижу тебя, Вунгу Вунгу. Я вижу также, что тебя неправильно назвали, — спокойно сказал Пунгуше, — потому что буря убивает и уродует, она отвратительна. А ты красавица.

— Спасибо, Пунгуше, — улыбнулась Буря. — Но тебя тоже назвали неправильно, потому что шакал — маленькое и злобное существо.

— Но умное, — серьезно сказал Марк. Джон приветственно закричал и принялся прыгать на плече у Марка, протягивая обе руки к Пунгуше.

— А это мой сын. Пунгуше посмотрел на Джона.

— Есть две вещи, которые зулус любит больше всего: скот и дети. Из них предпочтительней дети, причем мальчики. А из мальчиков зулус больше всего любит крепких, здоровых, смелых и боевых. Джамела, я хотел бы подержать твоего сына, — сказал он, и Марк отдал ему Джона.

— Я вижу тебя, Фимбо, — поздоровался Пунгуше с ребенком. — Вижу маленького человека с большим голосом.

И Пунгуше улыбнулся широкой сверкающей улыбкой, а Джон снова радостно закричал и полез Пунгуше в рот, чтобы схватить большие белые зубы, но Пунгуше посадил его на плечо, громко рассмеялся и понес мальчика вверх по берегу.

Так они оказались у Ворот Чаки, и с самого первого дня никаких сомнений не было.

Через час в дверь кухни скромно постучали. Марк открыл и увидел на крытой веранде стоящих в ряд дочерей Пунгуше, от самой старшей, четырнадцати лет, до самой младшей — четырех.

— Мы пришли поздороваться с Фимбо, — заявила старшая.

Марк вопросительно взглянул на Бурю, и та кивнула. Старшая девочка привычным движением посадила Джона себе на спину и привязала полосками хлопчатобумажной ткани. Она была нянькой у всех своих братьев и сестер и, вероятно, знала о младенцах больше, чем Марк и Буря, вместе взятые. Джон лягушкой растопырился у нее на спине, словно чистокровный зулус. Девочка поклонилась Буре и ушла в сопровождении процессии сестер. Они унесли Джона в удивительный мир, населенный самыми разными играми.

На третий день Буря начала делать эскизы, а к концу первой недели взяла на себя управление домашним хозяйством по системе, которую Марк называл удобным хаосом, чередующимся с периодами дьявольщины.

Удобный хаос — значит, все едят что хотят: например, сегодня на ужин шоколадное печенье и кофе, а завтра жареное мясо. Ели там, где хотели, например, лежа в постели или на тряпке, разостланной на песчаном берегу реки. Ели когда хотели: завтракали в полдень, ужинали в полночь, если разговоры и смех надолго затягивались.

Удобный хаос — значит, забыть, что мебель полируют, а полы моют, и одежду, требующую глажки, комком отправляют в ящик комода, и разрешают волосам Марка расти так, что они спадают на воротник. Удобный хаос непредсказуемо и неожиданно заканчивался и сменялся адом.

Ад начинался, когда у Бури вдруг появлялся стальной блеск в глазах и она объявляла: «Да тут настоящий свинарник!» За этим следовали щелканье ножниц, ведра горячей воды, тучи летящей пыли, развешивание кастрюль и сверкание иглы. Марка стригли и переодевали в чистую одежду, дом сверкал чистотой, а Бурино «чувство гнезда» успокаивалось на новый неопределенный период.

На следующий день она садилась верхом на Спартанца, по-зулусски прицепив к спине Джона, и отправлялась с Марком объезжать долину.

Когда Джона в первый раз взяли в объезд, Марк с тревогой спросил:

— Думаешь, стоит брать его? Он ведь еще такой маленький.

Буря ответила:

— Я старше и важней мистера Джона. Он должен приспосабливаться к моей жизни, а не я к его.

И вот Джон ездил в патрули, спал по ночам в своей корзине из-под яблок и принимал дневные ванны в прохладной зеленой воде реки Бубези, быстро выработал невосприимчивость к укусам мухи цеце и процветал.

По крутой тропе они поднялись на вершину Ворот Чаки, сели, свесив ноги над страшной пропастью, и увидели всю долину, далекие голубые холмы, равнины, болота и извилистую реку.

— Когда я впервые тебя встретила, ты был беден, — негромко сказала Буря, прислонившись к плечу Марка; в ее взгляде светились покой и восхищение. — Но теперь ты самый богатый человек в мире, потому что тебе принадлежит рай.

Он отвел ее вверх по реке к одинокой могиле под откосом. Буря помогла воздвигнуть пирамиду из камней и поставила крест, который изготовил Марк. Он передал ей рассказ Пунгуше о том, как был убит старик, и, сидя на могильном камне, слушая и переживая каждое слово, она плакала откровенно и не стыдясь, держа Джона на коленях.