Повторение не утомляло и не притупляло их аппетит друг к другу, и, даже когда этот аппетит был полностью утолен, бездонный колодец их желаний тут же наполнялся вновь.

Все начиналось опять с ленивого соприкосновения пальцев, когда они лежали рядом, как спящие щенята, и любовный пот остывал на их телах, покрывая пупырышками кожу вокруг ее сосков.

Палец легко коснется щеки, прошуршит по наждаку его бороды, потом невесомо погладит его губы, заставляя повернуть голову для еще одного нежного поцелуя, а дальше простое соприкосновение губ, смешение дыхания, в ее вздохах — особый аромат ее страсти, грибной возбуждающий запах, словно от свежих трюфелей…

Она заметила новое зарождение интереса и с легким смешком, чувственным, грудным, отстранилась, потом провела ногтем по его позвоночнику, так что маленькие огненные искры пронеслись по его нервам и спина изогнулась.

— Я растерзаю тебя, потому что ты это заслужил, грубый старый кот.

Она зарычала и согнула пальцы, как когти, легко царапнула ногтями его плечо, потом живот до самого низа; ногти оставили на коже красные линии.

Она смотрела на эти линии, раскрыв губы и проводя розовым языком по маленьким белым зубам. Соски ее поднялись, набухли, как молодые почки, готовые распуститься. Она заметила, куда он смотрит, закинула руку за голову, мягко привлекла его к себе, расправив плечи, так что тяжелые круглые груди предлагались, как жертва.

В лужах, оставленных приливом, Марк поймал несколько крупных крабов, пахнущих водорослями и йодом; крабы шевелили хвостами, дергали лапами и раскрывали пасти, окруженные многочисленными жвалами.

Марк поднялся из заводи; с него потоком лилась вода. Он передал крабов Буре, которая возбужденно вскрикивала, стоя на краю водоема, и она осторожно взяла их через соломенную шляпу, как через перчатки, спасаясь от колючих панцирей и шевелящихся ног.

Марк разгреб песок и развел костер. Буря тем временем держала Джона на руках и кормила, скромно расстегнув блузку и помогая Марку советами и скабрезными замечаниями.

Марк забросал угли водорослями, положил сверху крабов и покрыл вторым слоем водорослей, а на него насыпал последний слой, песка; они ждали, пока крабы испекутся и Джон наестся, а между тем пили вино и смотрели, как заходящее солнце заставляет облака над морем сверкать, как бриллианты.

— Боже, какой плохой художник природа! Если б я нарисовала такое, мне бы сказали, что у меня нет чувства света и я могу работать только в шоколадной компании, раскрашивать коробки.

Потом Буря уложила Джона спать в корзине для яблок, служившей переносной колыбелью, и они стали есть крабов, вытягивая длинные куски сочного белого мяса из покрытых панцирем ног и запивая терпким капским вином. В темноте звезды казались алмазной крошкой, а море катило к берегу длинные фосфоресцирующие гряды волн.

— Как романтично! — Буря сидела, обхватив руками колени. Она повернула голову и озорно улыбнулась. — Если хочешь, можешь счесть это намеком. — Когда они лежали рядом на расстеленной ткани, она сказала:

— Знаешь, что делают некоторые?

— Нет. А что они делают?

Марка в данный момент больше интересовало то, что делал он, чем действия каких-то безымянных людей.

— Не скажу.

— Почему?

— Это неприлично.

— Хорошо, тогда шепни на ушко.

И она шепнула, но при этом так хихикала, что он усомнился, верно ли расслышал.

Она повторила. Да, он расслышал правильно. Он был так поражен, что покраснел в темноте.

— Ужасно, — хрипло сказал он. — Ты никогда такого не сделаешь.

Но первый шок прошел, и идея его заинтересовала.

— Конечно, нет, — прошептала она. Помолчала и добавила: — Если ты не захочешь.

Снова наступило долгое молчание: Буря проводила исследование.

— Насколько я могу судить, а сейчас уже могу, ты хочешь, — прямо сказала она.

Много времени спустя они, обнаженные, доплыли в темноте до первой линии бурунов. Море было теплым, как парное молоко, и они целовались в воде солеными губами.

На берегу Марк развел костер. Сидя у огня, прижимаясь друг к другу в желтом свете пламени, они допили вино.

— Марк, — сказала она наконец, и в ее голосе звучала печаль, которой не было раньше. — Ты провел с нами два дня, и это на два дня больше, чем следует. Я хочу, чтобы завтра ты ушел. Рано, до того, как мы с Джоном проснемся, чтобы я не видела тебя.

Слова хлестнули Марка, как кнутом, он даже дернулся от боли. И пораженно повернулся к ней в свете костра.

— Что ты говоришь? Вы с Джоном мои. Мы втроем всегда будем принадлежать друг другу.

— Ты ведь ни слова не понял из того, что я сказала? — негромко спросила она. — Ты не слышал, как я сказала, что должна вновь обрести гордость, вернуть себе достоинство?

— Я люблю тебя, Буря. Я всегда тебя любил.

— Ты женат, Марк.

— Это ничего не значит, — взмолился он.

— Нет, значит. — Она покачала головой. — Ты сам знаешь.

— Я оставлю Марион.

— Развод, Марк?

— Да. — Он был в отчаянии. — Я попрошу ее дать мне развод.

— По-твоему, это даст нам обоим возможность гордиться? Отличный повод пойти к моему отцу! Подумай, как он будет нами горд. Его дочь и его сын, которого у него не было, но он считает тебя сыном, — оба разведены. Подумай о маленьком Джоне. Высоко ли он будет держать голову? Подумай о нас, о жизни, построенной нами на несчастье женщины, которая была твоей женой.

Глядя при свете костра ей в глаза, он увидел, что ее гордость — железо, а упрямство — сталь.

Марк неслышно оделся в темноте и, когда был готов, подошел к колыбели и поцеловал сына. Ребенок слегка захныкал во сне, от него пахло теплом и молоком, как от новорожденного котенка.

Он думал, что Буря тоже спит, когда наклонился к ней, но тут же понял, что она лежит, застыв, вжимая лицо в подушку, чтобы подавить молчаливые рыдания, сотрясавшие ее тело.

Она не повернула к нему лица, и он поцеловал ее в волосы и шею, потом выпрямился и вышел в темноту. Мотоцикл завелся сразу, и Марк вывел его в переулок.

Буря лежала в темноте и слушала, как в ночи затихает тарахтение двигателя; остались только печальный шум прибоя и крики древесных лягушек за окном.

На закате Марк сидел на резном деревянном стуле перед хижиной Пунгуше и впервые спросил о том, что было у него на уме с самой первой их встречи.

— Пунгуше, расскажи, как Шакал вытащил Нгагу из разлившейся реки.

Зулус пожал плечами.

— Что тут рассказывать? Я нашел тебя в ветвях принесенного течением дерева на краю реки, и, будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы ушел, потому что ты был очень мертвым Нгагой и коричневая вода переливалась через твою голову.

— Ты видел, как я упал в реку?

Наступило молчание: Пунгуше собирался с силами, чтобы признаться в своем неведении.

— Я понял так, что лихорадка ослепила тебя и ты упал в реку.

— Ты не видел человека, которого я убил, и другого, который выстрелил в меня?

Пунгуше удачно скрыл изумление, но покачал головой.

— Незадолго до того, как найти тебя в воде, я слышал ружейные выстрелы, четыре или пять, выше по долине. Должно быть, это был ты и тот, кто на тебя охотился, но я никого не видел, а дождь до следующего утра смыл все знаки. Течение унесло мертвеца, и его сожрали крокодилы.

Они снова помолчали, передавая друг другу котелок с пивом.

— А ты видел человека, который в тебя выстрелил? — спросил Пунгуше.

— Да, — ответил Марк, — но от жара мои глаза видели плохо и, как ты говоришь, шел дождь. Я не разглядел его.

Хобди стоял в зале у стены, подальше от тесно спрессованных тел. Он стоял как скала, прочный и неподвижный, наклонив голову на толстой шее борца.

Глаза его были прикрыты, как будто он, на манер большой хищной птицы, умел закрывать их мигательной перепонкой. Только челюсть делала едва заметные жевательные движения; он стискивал большие плоские зубы, так что мышцы на шее слегка выступали.