— Черт тебя побери! Как ты смеешь так говорить!

— Я-то смею, а ты нет! — Но она перестала орать, когда поняла, что происходит, и сказала совсем другим голосом: — Иди.

Изогнувшись всем телом, она прижала его к себе, обхватила и проговорила низким, хриплым торжествующим голосом: — О, Марк, дорогой Марк!

Шон Кортни сидел на лошади, чуть сутулясь: удобная, привычная посадка африканского всадника. Длинные ноги в стременах он вытянул вперед, сам отодвинулся назад, хлыст свисал с левой руки, а повод лежал на луке седла.

Его хорошо обученный гунтер терпеливо стоял в тени дерева, распределив тяжесть на три ноги, а четвертую поджав для отдыха; вытянув шею, он тянулся к сладкой свежей траве, которой поросли верхние склоны откоса; зубы лошади скрипели, когда она набирала полный рот.

Шон смотрел на расстилающиеся внизу леса и травянистые равнины, понимая, насколько все изменилось с тех пор, как он озорным босоногим мальчишкой бегал здесь с охотничьими собаками и метательными дубинками.

В четырех или пяти милях отсюда, почти под самой защитной стеной откоса, расположен Тенис-крааль, где на старой медной кровати он появился на свет — он и его брат-близнец Гарри; они родились утром жаркого летнего дня, и эти двойные роды убили его мать, которой он никогда не знал. Гаррик по-прежнему живет здесь; он наконец обрел горделивый покой среди своих книг и рукописей. Шон сочувственно и ласково улыбнулся, все еще ощущая старую вину: кем бы мог стать его брат, если бы он, Шон, неосторожным выстрелом не лишил его ноги?

Он отогнал эту мысль и повернулся, оглядывая собственные владения.

Тысячи и тысячи акров, которые он засадил; они легли в основу его состояния. Отсюда ему были видны лесопильные фабрики и дровяные склады вдоль железной дороги до самого города, и Шон в который раз почувствовал приятное тепло: жизнь прожита не зря, он многого достиг и достойно вознагражден. Шон улыбнулся, закурил длинную черную сигару, чиркнув спичкой по сапогу, и удобнее расположился на лошади.

Он еще немного насладился редкими мгновениями довольства собой, как будто оттягивал неизбежные размышления о многочисленных сложных проблемах.

Потом его взгляд прошелся по крышам Ледибурга и остановился на новом нескладном строении из стали и оцинкованного железа, в сравнении с которым другие здания долины, даже массивный четырехэтажный прямоугольник Ледибургского фермерского банка, казались карликами.

Сахарный завод походил на какого-то языческого идола, уродливого и коварного; он высился на краю новых сахарных плантаций, которые уходили вдаль, за границы видимости, покрывали пологие холмы волнующейся зеленью, которая на ветру напоминала океанскую зыбь; все это растет, чтобы кормить вечно голодное сооружение.

На лице Шона, на переносице, между глазами, появились морщины. Если он считает свою землю тысячами акров, человек, который когда-то был его сыном, считает ее десятками тысяч.

Лошадь почувствовала перемену его настроения и, кивая головой и переступая с ноги на ногу, подобралась, готовая к бегу.

— Спокойней, мальчик, — проворчал Шон, положив руку коню на плечо.

Он ждал этого человека, явившись на встречу раньше времени. Ему хотелось прийти первым, раньше, чем тот, другой. Старая уловка — заставить человека почувствовать, что он нарушил уговор; сам же он, ожидая, мог упорядочить мысли и изучить приближающегося противника.

Время и место встречи он выбрал после тщательного обдумывания. Ему невыносима была мысль, что Дирк Кортни проедет по его земле и снова войдет в его дом. Аура зла, окружающая этого человека, была заразительна, и Шон не хотел, чтобы это зло коснулось внутреннего святилища его жизни, каким для него стала ферма Лайон-Коп. Он вообще не хотел, чтобы Дирк ступал по его земле, и поэтому выбрал единственное место, где их владения непосредственно граничили. И только в этом месте на границе Шон натянул колючую проволоку.

Скотовод, наездник, он всегда питал отвращение к колючей проволоке и тем не менее разместил ее между своей землей и землей Дирка Кортни. Когда Дирк написал ему, прося о встрече, он выбрал такое место, где между ними будет проволока.

Конец дня он также выбрал намеренно. Солнце, садясь за его спиной, станет светить в глаза Дирку, когда тот будет подниматься на откос.

Шон достал из жилетного кармана часы и увидел: без одной минуты четыре — до назначенного срока оставалась минута. Он посмотрел вниз, на долину, и нахмурился. Склон под ним пуст, а ведь дорога видна до самого города. Полчаса назад по ней пропылил мотоцикл Марка, и с тех пор дорога пуста.

Шон посмотрел за город, на белые стены большого дома, который построил Дирк Кортни, когда вернулся в долину. Грейт-Лонгвуд — претенциозное название для претенциозного здания.

Шону дом не нравился. Ему казалось, что даже днем это здание окружает та самая аура зла, становится почти осязаемой. До него доходили россказни, которые злорадно повторяли сплетники, о том, что там творится под покровом ночи.

Он верил в эти рассказы; вернее, глубинным чутьем, которое прежде было любовью, понимал человека, когда-то бывшего его сыном.

Он снова посмотрел на часы и нахмурился. Ровно четыре. Шон потряс часы и поднес к уху. Они шли нормально, и он снова спрятал их в карман и взял в руки повод. Дирк не придет, и Шон ощутил трусливое облегчение, потому что каждая встреча с Дирком Кортни его утомляла и огорчала.

— Добрый вечер, папа.

От неожиданности Шон сдавил лошадь коленями и дернул узду.

Жеребец подпрыгнул и повернул, прядая ушами.

Дирк уверенно сидел на золотисто-гнедом. Он спустился из ближайшего леса, ведя лошадь в поводу и неслышно ступая по толстому матрацу упавших листьев.

— Ты опоздал, — проворчал Шон. — Я уже собрался уходить.

Дирк, должно быть, прошел по кругу, поднялся на откос ниже водопадов, чтобы обойти ограду, проехал плантациями и явился на встречу с противоположной стороны. Вероятно, он не менее получаса сидел в лесу на лошади и смотрел на отца.

— О чем ты хотел со мной поговорить?

Никогда нельзя недооценивать этого человека. В прошлом Шон много раз допускал эту ошибку, и всегда это дорого ему стоило.

— Думаю, ты знаешь, — улыбнулся в ответ Дирк; Шону он напоминал красивого и смертельно опасного хищника. Он сидел в седле с небрежной грацией, но полностью контролировал лошадь; на нем был охотничий костюм из прочной ткани, которую не прорвать шипом, на шее желтый шелковый платок; длинные сильные ноги затянуты в глянцевую кожу шоколадного цвета.

— Напомни, — предложил Шон, внутренне готовясь противостоять гипнотическому очарованию этого человека, которое тот включает, когда хочет.

— Послушай. Я знаю, что ты был занят тем, что загонял потные немытые орды туда, где им и место. Я с гордостью читал о твоих усилиях, отец. Бойня в Фордсбурге почти так же страшна, как та, что ты устроил в 1906 году, подавляя восстание Бомбаты. Великолепная работа!

— Хватит об этом.

Шон снова возненавидел себя. Дирк Кортни мастак находить чужие слабости и безжалостно их эксплуатировать. Когда он так говорил о том, на что вынужден был пойти Шон, исполняя свой долг, Шона охватывал еще более жгучий стыд.

— Конечно, было совершенно необходимо возобновить деятельность шахт. Ведь большую часть своей древесины ты продаешь золотым шахтам. У меня где-то есть точные данные. — Дирк рассмеялся. Зубы у него были превосходные и белые, голова большая, красивая, и солнце освещало его сзади, играя в кудрях, делая его еще более театрально великолепным. — Ты молодец, папочка. Никогда не упустишь хорошей возможности. Нельзя, чтобы банды ополоумевших красных мешали нашему бизнесу. Даже я в конечном счете завишу от золотых шахт.

Шон не мог заставить себя ответить, его душил гнев. Он чувствовал себя замаранным и пристыженным.

— Это одно из многого, за что я в долгу перед тобой, — продолжал Дирк, небрежно поглядывая на отца с убийственно вежливой улыбкой. — Я твой наследник, я унаследовал от тебя способность распознать возможность и использовать ее. Помнишь, как ты учил меня ловить змею, прижать к земле и взять большим и указательным пальцами за шею?