Несколько оставшихся до темноты часов бой шел с переменным успехом. Постепенно проход заполнили тела мертвых врагов, лежавшие грудой, почти такой же высокой, как скальная стена, а все ущелье заполнил густой пороховой дым, так что дышать стало трудно и все тяжело пыхтели, стреляя и перезаряжая мушкеты. Дым смешивался с металлическим запахом крови и газами из разорванных внутренностей, на жаре соленый пот заливал лица и ел глаза.
Используя убитых как штурмовую лестницу, турки трижды поднимались на бруствер, и трижды Дориан и воины-соары отбрасывали их. Когда стемнело, лишь семеро арабов, все раненые, еще держались на ногах. В промежутках между атаками они оттаскивали своих погибших и раненых в глубину прохода, к верблюдам. Ухаживать за ранеными было некому, и Дориан поставил рядом с теми, кто еще мог пить, мехи с водой.
Якубу по прозвищу Кошка удар боевого топора разрубил правое плечо, и Дориан не мог остановить кровотечение.
— Мне пора покинуть тебя, аль-Салил, — прошептал Якуб и с трудом встал на колени. — Подержи для меня саблю.
Дориан не мог отказать ему в этой последней просьбе, не мог оставить туркам друга, с которым сражался плечом к плечу в десятке битв. Внутренне леденея, он прочно установил саблю рукоятью в песок и поместил ее острие чуть ниже грудины — с таким расчетом, чтобы оно пробило сердце.
— Да благословят тебя Аллах и пророк, друг мой, — поблагодарил Якуб и упал вперед. Лезвие вошло в тело на всю длину и, окровавленное, вышло между лопатками. Дориан встал и побежал к стене, чтобы отразить очередной натиск турок, с воем бегущих по проходу. Им удалось отбить и эту атаку, но погибли еще двое воинов соаров.
«Я надеялся задержать их дольше, — думал Дориан, тяжело привалившись к окровавленной стене. — Дать отцу больше времени, чтобы поднять племя авамир, но нас осталось совсем мало, и конец близок».
В проходе совсем стемнело. Скоро турки смогут незаметно пробираться вдоль стен.
— Бин-Шибам, — хрипло сказал Дориан: в горле у него пересохло от жажды и непрерывных криков, — принеси от верблюдов последние мехи с водой и вязанки хвороста. Мы напьемся и осветим ночь своим последним огнем.
Прыгающее пламя озарило проход красноватым мерцающим светом, и время от времени кто-нибудь из соаров бросал за стены пылающую ветку, чтобы рассеять тени, в которых могли скрываться турки.
Наступила передышка. Слышны были разговоры турок за поворотом стены, страшно стонали раненые и умирающие, но нового нападения не было. Воины сиротливой кучкой сидели у стены, допивали воду и помогали друг другу перевязать раны, которых не избежал никто, и хотя Дориан весь день провел в гуще схватки, его раны были самыми легкими — глубокий порез на левой руке и сабельная рана на левом плече.
— У меня остается правая рука, чтобы рубить саблей, — говорил Дориан человеку, который сооружал из обрывка верблюжьей упряжи перевязь для руки. — Думаю, мы сделали здесь все, что могли. Если кто-то хочет уехать, берите верблюда и езжайте с моим благословением и благодарностью.
— Это хорошее место для смерти, — сказал кто-то рядом с ним.
— Гурии в раю опечалятся, если мы не ответим на их призыв, — отказался от предложения Дориана другой.
Все в тревоге взглянули наверх: оттуда, отскакивая от скал и выбивая крошечные искры, скатился булыжник.
— Они поднялись на скалы над нашими головами. — Дориан вскочил. — Погасите костер.
Пламя освещает их и показывает тем, кто наверху, их позицию. Но предупреждение запоздало.
Неожиданно воздух заполнился грохотом, словно рядом возник могучий водопад, и на них обрушилась лавина камней. Некоторые камни были величиной с пороховую бочку, другие с человеческую голову, но в проходе не было укрытия от этого смертоносного дождя.
В первые же мгновения погибли еще трое, остальных камни настигали, когда люди убегали по проходу туда, где лежали верблюды.
До верблюдов добрался только Дориан. Он добежал до Ибрисам и тяжело повалился на седло.
— Хат! Хат! — поднимал он верблюдицу, но когда она встала, камнепад внезапно прекратился и из-за поворота хлынули турки. Они добивали раненых арабов и, не задерживаясь, бежали вперед, окружая Ибрисам.
Дориан ударил одного из них в грудь копьем, глубоко вонзил его, преодолевая сопротивление живой плоти, но древко в его руках сломалось, и он, швырнув обломок в лицо другому врагу, выхватил саблю. Он рубил головы людям, пытавшимся стащить его с седла, и гнал Ибрисам по проходу. Верблюдица раскидывала преграждавших ей путь, лягалась, кусалась огромными желтыми зубами; одному турку она откусила пальцы, другому мощным пинком сломала ребра. И в конце концов вырвалась из окружения врагов.
Ибрисам бежала по проходу, который непрерывно изгибался и поворачивал; Дориан здоровой рукой цеплялся за луку седла. Кровожадные крики турок стихали вдали.
Проход в скалах тянулся на милю — здесь залегал слой более мягкой породы, за многие тысячелетия размытый дождями. Едва преследователи остались позади, Ибрисам перешла на ровную рысь, быстро покрывая расстояние; за этот аллюр она и получила прозвище Шелковый Ветер.
От жажды, усталости и боли Дориан впал в оцепенение. Стены прохода, уходящие назад словно в бесконечность, еще больше гипнотизировали его. Один раз он едва не упал с седла, но Ибрисам почувствовала, что он соскальзывает, и остановилась. Это привело Дориана в чувство, он сел надежнее, и верблюдица пошла дальше.
Он наконец заметил, что Ибрисам идет с трудом, но и сам едва держался в седле. Чтобы спешиться и осмотреть ее, требовалось слишком большое усилие.
Он снова задремал, а когда пришел в себя, они вышли из дальнего конца прохода и оказались на открытых землях племени авамир. По высоте луны и расположению звезд Дориан понял, что полночь уже миновала.
Ночь была ледяной — резкий контраст с жарким днем. Кровь и пот, вымочившие одежду, замерзли, и стало еще холоднее; Дориан дрожал, у него кружилась голова.
Ибрисам двигалась под ним необычно: слишком коротким шагом, изогнув спину. Наконец Дориан собрал все силы и решимость, чтобы остановить верблюдицу и заняться ею.
Проверил мех с водой, висевший у нее на холке, и обнаружил, что зловонной воды из Гхайл-я-Ямин осталось меньше галлона. Дориан достал из-под седла толстую шерстяную шаль, служившую потником, и закутался в нее. По-прежнему дрожа, он осмотрел Ибрисам, чтобы понять причину ее поведения.
Он сразу увидел, что Ибрисам сзади мокрая и блестит в лунном свете; он увидел также, что верблюдица обильно испражняется. Испражнения жидкие и окрашены кровью. Дориана охватило отчаяние. Забыв про свои раны и боль, он прощупал ее скользкие влажные бока, но когда коснулся брюха сразу за задними ногами, Ибрисам негромко застонала; Дориан увидел, что его рука в крови.
Копье турка пробило верблюдице живот и глубоко вонзилось во внутренности. Ибрисам получила смертельную рану, и то, что она несла Дориана так долго, было чудом любви и самоотверженности. Дориан был так слаб, так опечален, что по его щекам покатились слезы. Отвязав кожаное ведро, он наполнил его остатками воды из меха.
Выпил полпинты горькой жидкости и опустился на колени перед головой Ибрисам.
— Моя храбрая девочка, — сказал он и дал ей допить то, что оставалось в ведре. Она жадно выпила воду и, закончив, обнюхала дно.
— Я больше ничего не могу для тебя сделать, — сказал Дориан, гладя ей уши. Ибрисам нравилось, когда он так делал.
— К утру ты умрешь, — сказал он, — и я с тобой, если ты не пронесешь меня еще немного, потому что турки пойдут за нами. Понесешь меня в последний раз?
Он встал и негромко позвал:
— Хат! Хат!
Она повернула голову и посмотрела на него огромными глазами, полными боли.
— Хат! Хат! — повторил он, и верблюдица застонала и с трудом встала. Дориан забрался в седло.
И Ибрисам все той же хромающей походкой пошла по следу, оставленному принцем и людьми Батулы между холмами и в глубоких вади. Дориан снова едва не упал, но пришел в себя и сетью для перевозки грузов привязался к седлу. Он задремывал, просыпался, снова задремывал, медленно погружаясь в беспамятство, утратив всякое представление о времени, скорости, направлении. Так они брели — умирающее животное и человек.
