К радости Лиама – и немалому удивлению,– запасной план сработал так, как должен был.

Когда клетчатые кепки начали орать у входной двери двумя этажами ниже «Выйти с поднятыми руками!», Лиам уже бежал по крыше, потом по следующей и по следующей, пока не слез почти через два квартала от места происшествия.

Все еще сжимая сумку с драгоценностями.

Он не знал, что случилось с Шоу, и ему было плевать. Этот парень затупил, и теперь на них, скорее всего, навесили ярлык убийц полицейских в дополнение к ворам, а это ужасная проблема. Кроме того, в руках Лиам держал накопительный фонд для него, жены и сына. Достаточно, чтобы уехать подальше от Квинсленда и прожить хотя бы несколько лет, пока он не найдет настоящую работу, легальную, которая поможет ему заставить Каарона забыть о том, что он навсегда покинул Шоу – и криминал.

Днем позже они с семьей покинули квартиру в Брисбене со всеми пожитками и направились на юг. Родители Каарона владели земельным участком в Беге, недалеко от Идена, на неровном побережье, и старой мельницей с пустующим сараем. Именно там можно было спрятаться и переждать бурю. Лиам видел фотографии и понимал, что всегда жить там не сможет, но пока что сойдет.

По крайней мере, так он думал.

На самом же деле сарай стал декорацией для фильма ужасов. Повторяющийся кошмар, который снился ему снова и снова в течение последних нескольких лет, сон, который последовал за ним из Австралии, затем в Англию, потом через великий Атлантический океан в Америку, как темное пятно в сознании – упрямая, ноющая опухоль, которая никогда не покинет его, как бы далеко или долго он ни бежал.

И сейчас ему снова снился этот кошмар.

Однако в его случае яд жука не изменил прежних воспоминаний, которые навсегда изменили его жизнь, как это произошло с Питом и Дженни. Им снилась правда, которая превратилась в ужасную, сводящую с ума ложь.

А сон Лиама был ложью, которая, однажды изменившись, превратилась в сводящую с ума правду. Настоящее воспоминание – а не выдумка, придуманная разумом,– о том дне, когда его жизнь изменилась навсегда.

Он с Тимоти, и они бегут.

Всегда бегут. Смеются. Это игра.

Три выстрела – бах-бах-бах – эхом отдаются со стороны мельницы и пристроенного к ней сарая. Того самого, в котором они временно жили.

Они нашли нас.

– Тимоти, беги! – кричит он, и мальчик послушно бежит. Он достаточно знает о своем отце, его прошлом, чтобы понимать, что опасность нависает над ними всегда. Его мать плакала из-за этого столько ночей, а бесчисленные ссоры за эти годы вспыхивали в их старой квартире, как ночные монстры. Поэтому он бежит, но затем – без предупреждения – падает.

Лиам стремительно добегает до Тимоти, опускается на колени на песчаном склоне скалы и видит тело сына, зажатое между двумя большими камнями в неглубокой расщелине в прибрежных скалах. Море бушует в двадцати ярдах от него, всплеск каждой волны кажется предупреждением. Они приближаются! Они приближаются!

– Мне больно! – кричит Тимоти снизу. Маленькая рука тянется из темноты. Лиам лежит на животе, не смея повернуться обратно к мельнице, не желая знать, сколько у него осталось времени, потому что время не имеет значения. Важно лишь освободить своего мальчика, уберечь от опасности. Он не думает о трех выстрелах, не представляет, что случилось с женой.

Он сосредотачивается на руке.

Большой, тяжелый ботинок опускается ему на спину, каблук врезается в позвоночник между лопатками, придавливает. Три длинные тени тянутся по коричневым скалам, их серые головы расходятся в траве, отделяющей пляж от невысокого гребня. Его сын съеживается в тусклом свете расщелины, и теперь единственная надежда Лиама – что они его не видят, что он будет молчать, пока его отца убивают.

В повторяющемся кошмаре существо появляется из-под Тимоти, обхватывает его лицо и грудь скользкими черными руками и тащит вниз, в темноту.

В этом сне, отравленном сне, кроется правда, настоящее воспоминание, от которого он бежал через континенты и океаны. Сквозь время и пространство, превратил свое сердце в камень и тем самым стал наихудшим преступником: убийцей, похитителем детей. Похороненная, скрытая часть его надеялась, что, превратившись в монстра, он сможет забыть человека, которым когда-то был.

Однако в этом сне нет никакого существа в темноте.

Нет никакой лжи.

Он изо всех сил пытается освободиться, пока приклад пистолета не ударяет его по затылку. Мир сереет, покрывается туманом, а его тело обмякает. Глаза закатываются, но он все еще в сознании, все еще может посмотреть вниз и увидеть перепуганное лицо своего мальчика, услышать, как его сын кричит мужчинам:

– Прекратите! Остановитесь!

«Молчи,– думает он.– Пожалуйста, перестань кричать. Они слышат тебя, Тим, они видят тебя».

– Ты в сознании, Лиам? – голос Шоу, как шина по гравию.– Ты видишь, брат?

Затем раздается грохот выстрела из дробовика.

Лиам кричит, но звук приглушен, потому что у него звенит в ушах, он почти оглушен взрывом. Ему кажется, что он кричит издалека, как будто весь мир каким-то образом омертвел. Он смотрит на искореженное, окровавленное тело своего сына и выкрикивает его имя: Тимоти! Тимоти! НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ…

Он не чувствует, как ботинок сходит с позвоночника, не замечает мужчин, когда они уходят, оставляя его наедине со страданиями, оставляя жить с последствиями того, кем он был, со смертью человека, которым он надеялся стать.

Позже, в шоковом состоянии, он спускается вниз, чтобы забрать тело, рыдая и проклиная умирающее солнце. Он баюкает его в темноте, обхватив руками своего мальчика, пока разум разлетается вдребезги, как бьющееся стекло.

В этом сне нет лжи, есть только правда, вина и стыд. В темноте нет никакого существа. Есть только человек, которого Лиам потерял, но теперь нашел снова.

Дэйв открывает глаза и с удивлением обнаруживает, что комната все еще погружена в темноту. Он переворачивается на бок и видит затененную фигуру спящей рядом жены, ее дыхание мягкое и ровное. Он смотрит на часы. Почти четыре утра.

Сон настолько горит в его памяти, что Дэйв почти чувствует холодную росу леса на ногах, когда вытаскивает их из постели, улыбающееся лицо его мертвого брата так живо в сознании – повторяющиеся три секунды – и его последние слова, отпечатавшиеся в мозгу, как шрам:

Найди его.

Дэйв поднимает с пола спортивные штаны и надевает их. Сует босые ноги в стоптанные тапочки и натягивает через голову толстовку с эмблемой Университета Сан-Диего, его альма-матер.

Он осторожно открывает дверь спальни, боясь разбудить Мэри, а потом еще осторожнее закрывает за собой. Из гостиной доносятся тихие голоса. Наверное, утренняя смена начинается не раньше шести, если верить последним нескольким дням, а сейчас полицейские просто измождены, их тошнит от его дома и его кофе; они напряжены от постоянного ожидания входящего звонка, угрозы извне… всего и вся.

Дэйв направляется в гостевой туалет, чтобы пописать и – полностью отбросив идею снова лечь спать,– почистить зубы одноразовой дорожной зубной щеткой, которые Мэри складывает в шкафчик под раковиной. Мужчина морщит нос от остаточной вони чьего-то дерьма и вздыхает при виде обрывков туалетной бумаги на полу, переполненного мусорного ведра и зачитанных, влажных журналов, лежащих на раковине рядом с унитазом.

«Пора вызывать уборщиков»,– праздно думает Дэйв, пока мочится, но основная часть его сознания сосредоточена на будущем разговоре с агентом Эспинозой, которому придется объяснить его наводку, его – называй вещи свои именами, Дэйв – его видение.

То, что оно значит. То, что оно может значить.

Через пару минут мужчина здоровается с офицерами, некоторых из которых никогда не видел, и с облегчением видит, что кофеварка все еще процеживает последние капли недавно сваренного кофе. Он достает из шкафчика кружку и наливает себе, затем облокачивается на стойку, опустив голову и собираясь с мыслями. Он входит в столовую, где техник ФБР сидит за столом рядом с диктофоном, встроенным в домашний телефон.