– Чтобы доказать, что с тобой все в порядке. Что мы… что ты с нами.

Генри секунду пристально наблюдает за Лиамом, и у Лиама снова возникает то жуткое чувство, словно Генри изучает его внутренности. Но потом мальчик просто начинает есть чипсы, явно довольный. Будто ему дали ответ на вопрос, который никто не задавал. Лиам сидит на краю койки, пока Генри поглощает свой обед.

– А что еще можешь сказать по поводу той штуки в подвале, или… как ты сказал? Мать, да? Которой не терпится вернуть себе право единичного пользования этим замечательным дерьмовым домом?

Генри ничего не говорит, засовывает в рот еще чипсов и задумчиво пережевывает.

– Да не особо чего,– отвечает он и отпивает колу.

– Уверен? – говорит Лиам и опускает глаза, чтобы встретиться взглядом с Генри.

– Я скажу лишь одно,– говорит Генри, и Лиам готов поклясться на стопке библий, что парень ухмыляется,– я рад, что ты принес мне этот сэндвич.

Лиам смеется и встает.

– Точно, ты голодный, понимаю.

– Ну да,– отвечает Генри, и Лиам снова слышит ухмылку в голосе,– но я не об этом.

Пересекая комнату, Лиам осторожно берет ведро, видит светлый цвет испачканной в моче туалетной бумаги и чувствует, как на дне плещется что-то твердое. Под отвращением скрывается ставший уже знакомым укол жгучего стыда. «Что ж, если бы парень не убежал, то делал бы свои дела на улице, как я ему и сказал. Не будь таким нюней, Лиам. Не сейчас. Корабль отплыл и причалил в далекой стране. Он ушел, малыш, и больше не вернется».

– А о чем ты, Генри? – спрашивает он, направляясь к двери, теперь лишь наполовину слушая парня, скорее думая о том, как вылить содержимое ведра и найти парню чистую футболку.– Или я не хочу знать?

– Пожалуй, я пока сохраню это в секрете,– отвечает Генри и доедает последний кусок болонского сэндвича. Лиам решает не обращать внимания, пока Генри не шепчет: – Хорошо, пап. Знаю.

Лиам разворачивается так быстро, что содержимое ведра расплескивается и ударяется о стенки, в опасной близости от края. Хоть мужчина и знает, что в комнате не может быть третьего человека, но все же на автомате проверяет темные углы, лишний раз изучая черный прямоугольник пустого шкафа, но потом убеждается, что парень с ним шутит. Или, как Лиам и предполагал ранее, просто на хрен поехавший.

– С кем ты говоришь, Генри?

– С папой,– отвечает он с беззаботным раздражением в голосе.– Он всегда просит меня помалкивать.

– Ясно,– говорит Лиам, чувствуя, как на лице расплывается жестокая улыбка. Ему не нравится бояться, а животная его часть ненавидит, когда над ним смеются. Та темная, ужасная часть, которой он всегда будет потакать, и она хочет заставить Генри заплатить за то, что он дернулся, что испугался. Не говоря уже о том, что Лиаму приходится тут играть в няньку.– Тот самый папа, который шагнул под автобус с тобой на руках?

Генри попивает колу, не сводя глаз с дальней стены.

– Да, Джим мне все рассказал,– продолжает Лиам издевательским тоном.– Наверное, твой отец – тот еще чокнутый засранец. Передавай ему привет от меня, ладно?

Но Генри не отвечает. Не плачет, не кричит и не хнычет. Он сидит, завернувшись в одеяла, свет от обогревателя горит на его щеках, подсвечивая карие глаза тусклым красным светом. Лиам секунду ждет, надеясь на какую-то реакцию, а затем пожимает плечами.

Когда он поворачивается, чтобы закрыть дверь, что-то ледяное касается его затылка, и, хотя его разум не хочет верить, он готов поклясться, что кто-то – что-то – шепчет ему на ухо, не громче дуновения застоявшегося воздуха. Голос любовника или призрака.

Ты за это ответишь.

Лиам останавливается, подумывает обернуться, чтобы убедиться, что Генри все еще в другом конце комнаты на своей койке – это не голос Генри, и ты это знаешь, приятель,– но решает, что с него хватит. Не оглядываясь, он закрывает дверь и задвигает тяжелый засов.

К тому времени, как Лиам ступает на лестницу, он списывает голос на злую шутку разума и игнорирует мурашки по всему телу.

Пока солнце жирно и вяло набухает на горизонте, словно пиявка, присасывающаяся к красной крови океана, вечерние новости всех трех крупных телеканалов демонстрируют триптих фотографий на телеэкранах по всей Южной Калифорнии.

На заправочной станции «Тексако» у 5 съезда с автострады Эскондидо – той самой, по которой машины съезжают с 15-го шоссе на Мишн-роуд, а затем в благодушный пригород Сан-Диего Грантвилл, где проживают патриоты Патрика Генри и львиная доля белых семей,– на маленьком телевизоре видны три лица по седьмому каналу. Там включен только он, потому что владелец заправочной станции и оператор, работающий сутки напролет, Чак Уилсон, безумно любит метеоролога выпуска новостей Сару Рейнс, а уж особенно ее обтягивающие красные платья, в которых она показывает на гигантские, похожие на детей солнца, нарисованные на карте Южной Калифорнии, и говорит о них так, словно в них таятся ответы на все великие вопросы жизни. Однако перед Сарой ведущие всегда излагают местные новости с мрачным видом – настоящие новости,– и сегодня все говорят о похищенном маленьком мальчике. Чак прислоняется к стойке, уставившись на приглушенный свет в верхнем углу. Кажется, что весь чертов мир ищет этого мальчика.

Над входной дверью звенит колокольчик, и входит как всегда вонючий Тим Шепард, нежно потирает свою чистую, свежевыбритую челюсть – этим он всегда занимается в туалете «Тексако» с благословения Чака. Он всегда поддержит того, кто хочет стать лучше, будь то бездомный скунс или богатенький мажор, и Тим всегда за собой убирает и не мешкает. Не то чтобы все это сильно влияло на вид Тима: загорелая кожа, спутанные седые пряди и мешковатая, забрызганная пятнами одежда, к сожалению, выдают в нем уличного бродягу, а не бизнесмена на отдыхе.

Черт, если бритье позволяет бедолаге сохранить самоуважение и помогает ему продолжать марафон под названием «остаться в живых», то кто я такой, чтобы судить?

– Привет, Чак,– говорит Тим и бросает взгляд на холодильник с пепси.

Чак снова переводит взгляд на телевизор, где улыбающееся лицо некоего Генри Торна выглядывает из-за плеча ведущего, чье серьезное лицо резко контрастирует с пухлощекой зубастой ухмылкой маленького мальчика.

– Газировка стоит пятьдесят центов,– рассеянно говорит Чак, зная, что эта информация каленым железом отпечаталась в оставшихся клетках мозга Тима, но ему все равно нравится это говорить. Это его своеобразный способ с ним здороваться.

– Ага,– отзывается Тим.– Это те самые сволочи?

Чак на мгновение задумался, и теперь его внимание снова переключилось на экран телевизора, где красовались три фотографии, опубликованные ФБР несколько часов назад. Слева направо: хмурая физиономия молодого и худощавого Джима Кэди, полное лицо Грега Лэнигана без усов и – последнее, но не по важности – раздраженный взгляд единственной сестры Грега, Дженни Лэниган. Все три фотографии аккуратно вставлены в белые рамки на синем фоне, где повторяющаяся под наклоном фраза «ВЕЧЕРНИЕ НОВОСТИ» вечно плывет вниз, как косой дождь.

– Видимо,– отвечает Чак и отворачивается от экрана, чтобы осмотреть магазин и прикинуть, что нужно сделать до захода солнца.– Ты сегодня ел? – спрашивает Чак Тима (и если «Газировка стоит пятьдесят центов» – это их версия «привет», то «Ты сегодня ел?» заменяет Чаку фразу «Пока, чувак. У меня дохрена дел»).

– Я поем потом,– отвечает Тим, как и всегда.

Чак собирается ответить следующей строкой их повторяющегося диалога: «Возьми оттуда бейгл. Кажется, он все равно старый»,– скажет он (это не так – ему каждое утро приходит свежая поставка), но вдруг раздается громкое динь-динь колокольчика, который звонит, когда машина проезжает по черным пневматическим трубам перед станцией. Оба поворачиваются, чтобы посмотреть, как блевотно-зеленый фургон «пинто» скользит к третьей колонке.