Обливаясь потом и чувствуя себя таким же диким, как собаки, напавшие на дом всего несколько часов назад, Генри откручивает крышку канистры и осторожно берется за ручку рукой, обтянутой футболкой. Нагретый металл все равно печет через ткань – горячий, как сковородка на сильном огне,– но это его не останавливает.

Он уже не тот мальчик, которым был – безжалостно запуганный в школе; беспомощный; покинутый и покалеченный; опустошенный, лежа на больничной койке, полный трубок, пока дядя говорил, что его отец умер; каждый день жаждущий быть нормальным и принятым,– он стал другим, тем, кто сможет пережить самое худшее, что только можно вообразить, сделает все, чтобы победить агрессоров и выжить, несмотря ни на что.

И этот ребенок перебрасывает синюю канистру с оставшимся в ней керосином через перила в огонь.

Банка с громким бам приземляется глубоко под толстым слоем пламени, в десяти футах от того места, где лежит Джим с пистолетом в руках.

Через несколько секунд жар становится слишком сильным.

Канистра взрывается с громким ВЖУХ и взрывом белого жара. Оба монстра валятся на ноги, пока облако клубящегося пламени, густо усеянное шипящими осколками искромсанного, летящего как пули металла, наполняет воздух.

Джим горит.

Он чувствует запах горящих волос и кипящей кожи собственного тела, когда его отбрасывает назад, пистолет в левой руке исчезает, когда он врезается в стену и падает на пол. Острые как бритва осколки металла вонзаются ему в ноги и живот. Он ревет в агонии и раскаленной ярости.

Заставляет себя перевернуться и, опершись на локоть, оттолкнуться от земли. Медленно, с болью, он поднимается на здоровое колено, затем на ступню. Комната кружится, дыхание хриплое и тяжелое. Воздух обжигает горло, вызывает тошноту. Сквозь миазмы боли, кровопотери и ранений он едва различает размытые очертания твари сквозь дым и танцующий жар.

Как и он, она тоже хочет большего.

Он с озадаченным ужасом наблюдает, как мать срывает то, что осталось от обугленного, искореженного панциря, покрывающего ее руки, ноги и торс, а затем и дымящийся капюшон, защищающий ее голову.

То, что она раскрывает, ужасает и отвращает Джима до глубины души; странное, блестящее черное инопланетное тело теперь полностью обнажено таким, какое оно есть, какая она есть.

У нее еще две дополнительные конечности, плотно прилегающие к туловищу, ранее скрытые под защитной оболочкой, зажатые между теми, которые служили ей ногами и руками. На этих конечностях тоже видны когти со страшными крючковатыми ногтями. Какая-то часть воображения Джима ожидала, что ее тело будет насекомым, как у муравья размером с человека с отдельной головой, но реальность намного тревожнее.

Ее тело худое и угловатое. Черные ошметки плоти свисают с верхней части торса, и Джим понимает, что смотрит на грудь, соски черные, как обугленный металл, кожа жесткая, как поношенная кожа. Ниже таза свисает хоботок, непристойно торчащий из раздутого живота. Когда она раскрывает средние руки, Джим видит, резко освещенный ярким золотом окружающего пламени, что ее странное тело было сложено посередине, как маленькая лесенка.

Глядя на него своими желтыми глазами, полными чистой ненависти, она вытягивается вверх. Раздаются громкие щелчки, словно перестраивается позвоночник, когда ее тело разворачивается и поднимается выше на двух ногах, а остальные четыре конечности расходятся веером в эйфорическом освобождении, и Джим вспоминает татуировку индийского божества Кали, чьи гладкие черные руки держали отрубленную голову, на плече его первого сокамерника много лет назад. Тогда он насмехался над этим, но в глубине души немного переживал и обрадовался, когда сокамерника перевели вместе с этой богиней смерти.

Подобно тому ужасному божеству, мать встает перед ним. Но Джиму она не кажется сверхъестественной богиней. Все намного страшнее.

«Она человек,– думает Джим.– Этот гребаный монстр – человек».

Полностью выпрямившись, мама на голову выше шести футов двух дюймов Джима. Она склоняет голову набок, словно раздумывая, какую часть его тела проглотить первой.

Джим отпрыгивает назад, его кровоточащая рука прижимается к животу, чтобы остановить поток, сломанная нога бесполезна, тело горит от жара, осколков металла и почти забытых осиных укусов. Энергия уходит так же быстро, как кровь из зазубренной плоти его оторванных пальцев. Усталость превратила его в пластилин.

Я так чертовски устал.

Устал от сраных планов, невозможных существ, необъяснимого ребенка. Устал от того, что люди ополчаются на него, используют его; люди без чувства чести и преданности.

Больше всего на свете он устал от разочарований. Разочарований в мире, в том, что в нем остается для таких, как он.

«Может, в другое время,– думает он, наконец успокоившись.– В другое время, в другом месте я был бы королем. Воином. Но сейчас? В этом мире я ничто».

Существо шагает к нему, как демон сквозь пламя, и он смеется над ней.

– Я такой же, как ты! – ревет он. Мать шипит на него, протягивая руки и подходя ближе.– Я просто дрянной жук!

Мать кладет когтистую руку Джиму на подбородок и сжимает, заставляя его голову выпрямиться. Его глаза закатываются на долю секунды, затем он в последний раз смотрит на нее. Она наклоняет свое лицо к его лицу, смотрит ему в глаза.

– Продолжай,– растягивает он слова.– Пока я не решил тебя укокошить, ты, пучеглазая…

Мать другой рукой зажимает Джиму рот. Еще две руки обхватывают его голову по бокам. Когти всех четырех конечностей крепко сжимают его череп. Раздается приглушенный крик, когда она сжимает, ломая челюстную кость с одной стороны, а глазничную – с другой. В последнем порыве инстинкта самосохранения здоровая рука Джима хватает одну из ее конечностей, а поврежденная бьет ее по лицу. Кровь из открытой раны пачкает ее грубую морщинистую кожу, но хватка не ослабевает.

Она издает нарастающий стон, будто собирается с силами. Затем, быстрым движением конечностей, она сворачивает ему шею.

Его голова поворачивается с такой силой, что лицо смотрит назад, кости с хрустом разлетаются на осколки. Зазубренная ключица пробивает кожу на одном плече.

Подбородок безжизненно опускается на верхнюю часть позвоночника, и мать отпускает его, беспечно наблюдая, как тело бесформенной кучей падает на дымящийся пол.

Генри прижимается спиной к стене, широко раскрыв глаза от ужаса, наблюдая, как существо сбрасывает внешнюю оболочку, обнажая странное тело под ней. Он чувствует отвращение, когда она убивает Джима с быстрой и дикой жестокостью.

Когда она поднимает на него свои желтые глаза, два сверкающих огонька среди плотного облака дыма и огня, Генри понимает, что пришло время двигаться дальше, искать выход. Он больше ничего не хочет видеть.

Кашляя, он поворачивается налево и не видит ничего, кроме стены черного дыма, мерцающей осторожными вспышками алого пламени. Сбитый с толку, он поворачивается в другую сторону, думая, что каким-то образом повернулся…

Тут было чисто. Всего секунду назад тут было чисто.

Он делает шаг в противоположном направлении, когда комнату сотрясает оглушительный грохот, пол прогибается у него под ногами. Горящая лестница рушится. Дерево визжит и трескается, когда одна сторона мира Генри рассыпается среди рева вырывающегося пламени, как извержение миллионов танцующих искр.

Чувствуя приливы паники, Генри не знает, в какую сторону идти. Он больше ничего перед собой не видит, даже не может найти перила и слишком боится искать их наощупь, опасаясь, что упадет и разобьется насмерть.

Проклиная себя за то, что так затянул, он опускается на четвереньки. Пол под ним горячий и становится все горячее; оранжевые и желтые глаза жадно смотрят на него сквозь щели. Дым густой и низкий. Его глаза горят, и каждый раз, когда он вдыхает, то будто глотает. Не зная, что еще делать, боясь умереть, он начинает ползти вперед в направлении, которое, как он надеется, ведет к безопасности.