– И я думаю, оно опасно. Больше, чем ты, этот засранец Джим, тупой Грег, страшная Дженни или чокнутый Пит. Я думаю, оно может тебе навредить, навредить всем вам.

– Не знаю, что за херню ты несешь, Генри, и мне все равно. Держи рот на замке, и, может, я принесу тебе ужин.

Лиам поворачивается и идет к двери. Генри говорит из-за его спины.

– Кто такой Тимоти? – спрашивает Генри. Его голос стал выше, умоляющим.– Твой сын? Ты бросил его? Бросил, потому что ты всего лишь хренов преступник?

Лиам разворачивается и в три больших шага преодолевает расстояние между ним и Генри. Мальчик с выражением детского ужаса на лице вскидывает ладони.

– Подожди! Прости! – вопит Генри.

Слишком поздно, ублюдок.

Лиам хватается за край койки и переворачивает ее на бок, и Генри кричит, его тело сильно ударяется о стену, затем об пол. Лиам хватает его за руку и вытаскивает из груды металла и одеял. Мужчина чувствует, как что-то в плече парня хрустит, когда он тянет, и Генри вскрикивает от боли.

– Заткнись! – кричит Лиам в лицо мальчика. Глаза Генри расширяются от ужаса, слезы текут по его щекам, но страх и отчаяние мальчика только подпитывают нахлынувший гнев.

Лиам поднимает руку и бьет Генри с такой силой, что мальчик заваливается на бок. Перепуганный, он извивается, пытается спрятаться между опрокинутой кроватью и стеной, бессвязно что-то бормочет.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись НА ХРЕН! – кричит Лиам, снова и снова пиная перевернутый металлический каркас кровати в съежившегося мальчика.

Через несколько мгновений ему удается взять себя в руки. Он вытирает рот, приглаживает волосы. Не обращая внимания на рыдания и крики ужаса, он в последний раз слабо пинает кровать и выходит из комнаты, заперев за собой дверь.

Когда он выходит в коридор, то все еще слышит крики Генри через закрытую дверь, но сохраняет невозмутимое выражение лица, плотно сжав рот. «С меня хватит»,– думает он и спускается по лестнице к остальным.

В этом гневе, во внезапном порыве ярости он на мгновение напрочь забыл о том, что Генри сказал о том, что они не одни, что с ними есть что-то еще.

Что-то опасное.

Дэйв знает, что уже поздно, потому что за окнами в комнате потемнело.

Агент Эспиноза пришел, и агент Эспиноза ушел.

Ему все равно особо нечего было сказать.

Мужчина, который работал в школе, ускользнул от ФБР и полиции.

Мужчина, который забрал их мальчика, забрал их Генри, уже сбежал.

Мэри стонет, и Дэйв поворачивается, смотря на ее беспокойный сон. Разумеется, она выпила снотворное. Что-то от нервов. Видимо, это работает. Ну, по крайней мере, хоть как-то.

А Дэйв же не спит. Он сидит, сгорбившись на краю кровати, в трусах и чистой серой футболке. Он смотрит за окно, во мрак, и гадает, сидит ли так же Генри и смотрит в ночь.

Ждет спасения. Избавления.

Ждет тех, кто должен был защитить его, найти его.

Привести домой.

Дэйв слышит приглушенные разговоры офицеров, находящихся на кухне и в гостиной. Наступила ночная смена… в какой-то момент. Он не может вспомнить время. День прошел как в тумане, как в кошмаре из вопросов и событий, которые он не может собрать воедино, даже когда пытается подумать обо всем, что произошло, обо всех людях, которые приходили и уходили, об информации, которой поделились с ним и Мэри.

Что они знают? Что они правда знают?

Ничего.

Только одно: Генри нет.

Генри забрали.

Генри в большой опасности.

И он напуган. И он один. И он всего лишь мальчик, маленький мальчик.

Дэйв закрывает лицо руками, задаваясь вопросом: сможет ли наконец заплакать, оплакать Генри, ту боль, которую он испытывает, тот страх. Это их вторая ночь без него, и Дэйв не может удержаться от подсчета.

«Забрали в четверг в 9 утра. Сейчас… ну…» – Он смотрит на свои часы, понимает, что не надел их, и поворачивается к часам на прикроватной тумбочке – чуть за одиннадцать.

Боже мой. Прошло больше тридцати шести часов. Какова статистика? Тридцать шесть часов – это «окно». По прошествии тридцати шести часов большинство жертв похищения не находят живыми. Да, проценты очень резко падают после тридцати шести часов. Значит, скорее всего он мертв, наверняка. Так говорит бог статистики. Было постановлено – никто не должен жить после того, как его забирают на тридцать шесть часов. НИКТО НЕ ВЫЖИВАЕТ.

– Мертв,– выдыхает Дэйв, будто выпустил в воздух жизненные силы. Смерть Генри оседает свинцом у него в груди. Больно расширяется.– О, Генри, о, мальчик мой!

Дэйв наконец-то находит ужас, отчаяние и свои слезы.

Он рыдает, уткнувшись в ладони, жалко сидит в трусах, пока его жена спит одурманенным, беспокойным сном, полицейские шепчутся, бормочут и прослушивают телефоны, а его ребенок находится где-то в холодной канаве, в грязи, задушенный или забитый до смерти, застреленный или зарезанный в спину, сердце, шею, лишенный молодой жизни.

– Прости, Генри. Прости, сынок,– плачет Дэйв.– Мне очень, очень жаль. И прости, Джек! – причитает он, повышая голос, потому что ненавидит тот факт, что не защитил сына своего брата, единственное дитя.– Прости, братишка!

Голоса из соседней комнаты смолкли, и Дэйв догадывается, что они все прекрасно слышат. Ему плевать. Его не волнует ничего, кроме того, чтобы вернуть своего мальчика домой в целости и сохранности; живым, невредимым и без шрамов.

– Если они к нему прикасались! – внезапно рычит он, и Мэри ерзает на простынях позади него.– Если они тронули моего сына!

– Ш-ш-ш, малыш,– говорит Мэри и обнимает его, пока он трясется, плачет и дергается.– Дэйв, все хорошо, пожалуйста…

– Если они тронули моего сына, я убью их! – кричит он и бьет кулаками по своим костлявым голым коленям.– Я убью их,– повторяет он, но уже тише, рыдания подавляют гнев, смачивая его, как мокрую тряпку, пока жена крепко обнимает его и плачет, уткнувшись в изгиб спины, укачивая его.

Он пытается встать, чтобы выразить свое возмущение, но она держит его слишком крепко, и он просто опускается обратно, а затем, вот так…

…все исчезает.

Ярость, огонь, неповиновение. Исчезли.

Он пуст. Пустой человек, полый. Он чувствует себя таким легким, лишенным сил и жизни, что удивляется, как просто не рассыпается в прах в ее объятиях, обратившись в грязь от своих слез.

Он вжимается в жену, и они плачут вместе, пока темная ночь пассивно стоит за их окнами, холодная и безразличная, равнодушная к проблемам людей.

Та же самая темная ночь стоит на страже у заброшенного дома, ее отрывистый фон виден только сквозь тонкие щели между досками, прижатыми к единственному окну Генри.

Он поправил свою кровать, положил матрас и одеяла обратно поверх провисших, проржавевших пружин. У него порез на лбу в том месте, где его зацепил металлический каркас после одного из ударов Лиама, и его рука пульсирует тупой болью чуть выше локтя. Вряд ли она сломана, но что-то – мышца или сухожилие – порвалось или сильно потянулось. Он не может до конца сгибать руку, но, в целом, ему повезло. Выводить таких людей, как Джим, Лиам или любой из них, было глупо. Генри не понимал, почему так поступил, почему просто не кивнул и не помалкивал.

Может, он просто напуган – сильно напуган,– и именно так его разум справляется со страхом. Или, может, все потому, что он голоден и устал. Одна из его учительниц однажды пошутила, что ей нужен бейгл по утрам, иначе она будет злой до обеда. Сказала, что у нее гипогликемия и ей постоянно нужен сахар, иначе она сойдет с ума. Генри очень заинтересовался и даже проверил это слово в библиотеке. Это напомнило ему историю о Джекиле и Хайде, и он задавался вопросом, была ли у доктора Джекила гипогликемия.

И теперь это заставило его подумать о Джиме. Человек с двумя личностями. Одной ложной, одной настоящей. Доброй и похожей на ребенка и жестокой и кровожадной. Злой.