Но вот, кажется, стихло. Он перебрался к нижнему краю крыши и с первой попытки вывернул поддавшуюся тесницу. Доска скользнула и стукнула где-то внизу оземь. Никто почему-то не всполошился. Вешняк расковырял слой бересты, скалу, что обнаружилась под тесницей и после некоторой возни пропихнул в скважину тряпку.

Затем он припал глазом, но ничего не увидел. Даже запах дыма терялся в обширной, глубокой пустоте, которая начиналась под крышей.

Разум подсказывал бежать. Благоразумие, однако, само по себе, не подкреплённое страхом, не в состоянии было сдвинуть Вешняка с места.

Не одно только любопытство, много более сложное чувство заставляло его медлить. И едва ли дело сводилось к злорадству, желанию насладиться смятением врага. Смертное преступление совершил Вешняк, и всё же он оставался податливым на доброе чувство мальчишкой, злоба не вдохновляла его торжеством. Скорее наоборот, он нуждался не в том, чтобы насытиться местью, а в том, чтобы успокоить уже шевельнувшуюся тревогу. Должно быть, он испытывал потребность убедиться в своей правоте воочию и потому не мог бежать, как расчётливый, хладнокровный поджигатель.

Поднявшись до гребня, Вешняк возвысился над двором, открылись ему клети, изба, за изгородью подальше спутанными кудрями сад, но там, в сумеречных далях, мало что можно было уже разобрать. Тишь и безлюдье. В избе теплились окна. Следовало спуститься по скату пониже, к обрыву, чтобы рассмотреть подробности и, может быть, если удастся, заглянуть в окно. Шажок-другой... ступать под уклон было неловко, Вешняк нагнулся придержаться за охлупень — наложенное на гребень крыши бревно, но ноги поехали, он лапнул, скользнул и покатился, опрокинувшись на спину. Всё, что сумел, — зажать крик.

Сорвался вниз, не успел и ахнуть, как грохнулся среди резаных воплей. Разбитое тело его топтали. Это была, несомненно, преисподняя, если только Вешняк не задержался на полпути, — хотя и тут гвоздили его копытами нещадно. Мохнатые метались, скакали через него, осатанев от ужаса. Мохнатые блеяли.

Овечий загон.

Едва вернулась способность соображать, Вешняк подскочил, распихивая овец, пролез к ограде, перемахнул и помчался, не разбирая дороги. Хлопали двери, и рвала цепь собака. Ржали лошади, кудахтали куры, гоготали туси, мычали коровы. Беглец сиганул в темноту под амбар, наскочил на бочку и не успел понять, что это, как кувыркнулся, бултыхнул туда с головой.

Благо ещё, бочка оказалась достаточно велика, чтобы перевернуться ногами на дно, вынырнуть и отплеваться.

Но откуда только взялся народ, когда мгновение назад всё было пусто и тихо? По закраинам бочки, по чёрной жиже, где торчала голова Вешняка, поехал красный свет — фонарь или факел. Человек со светом прошёл рядом — Вешняк погрузился, — и снова чернота начала подниматься по округлому нутру бочки. Тьма поглотила всё, только наверху, прямо над собой, Вешняк видел смутно желтеющие брёвна.

Слышно было, как возле овчарни недоумевали люди.

— Собаку спустить...

— Ночью сова летит за мышью.

— Лошадь пугливая.

Они вспомнили ночную нечисть, шалости домового — приглушённо. Но истинную причину переполоха уразуметь не могли. Варламкиным голосом кто-то велел посмотреть там, другого услали смотреть здесь, снова двинулся свет — Вешняк нырнул. Немного погодя перестала греметь цепь и стих лай — собаку спустили, и она успокоилась.

По горло в воде Вешняк ждал огня. «Пожар!» — должен был разразиться крик, крик и огонь столбом. Но время шло, ничего не происходило, и голоса примолкли. Все разошлись, понял Вешняк. Пропал и фонарь, стало темнее прежнего, только в небе звёзды.

Покрытое слоем мыльной тины дно бочки скользило под ногами, невозможно было держаться за осклизлые вонючие бока. От напряжения Вешняк устал, от неподвижности продрог. Стараясь не хлюпать, он осторожно приподнялся, и первое, что увидел, был непроницаемый мрак над клетью. Мрак разрастался, клубился и мутными разводами поглощал звёзды.

Пожар начинался чернотой.

Оцепенелый, Вешняк стоял по пояс в воде.

То, что он совершил, было громадно. Мрачная тень заволакивала небо, огромная чёрная сила воздымалась выше, она поднималась над двором, над улицей, над слободой.

Уже мерцал в подножии тучи неясный свет.

Но не поздно было тушить. Если бы сейчас, пока не вырвалось пламя, в этом зачарованном сне раздался бы пробуждающий крик. Один только взгляд, крик — и спасительная кутерьма.

Но некому было кричать, никого вокруг. Вешняк ждал крика, он его жаждал, дрожал в надежде услышать. С нарастающим возбуждением он убеждался, что случай остановить пожар будет потерян. Уже посветлело, языки пламени пробивались в щели окон, из-под кровли, обозначился наклон ската, проявился во мгле конёк.

Окончательно стало ясно, что здешние тетери всё проспят.

— Пожар! — издал истошный сорванный вопль Вешняк. — Пожар! Люди! Горит! — надрывался он.

Пламя взвилось и озарило двор.

— Пожар! — взывал Вешняк безнадёжно. Никто не верил, не откликался. Он перевалился из бочки наружу, обильно потекла вода, вода чавкала в дырявых переполненных сапогах, Вешняк кинулся к клети. Яростным лаем встретил его пёс, наскакивал, не дерзая, однако, валить и кусать, потому что мальчишка не бежал, а призывал народ, орал, размахивая руками, и несуразное его поведение сводило собаку с ума, она дурела.

— Эва! Горит! И вправду! — послышалось за спиной. Вешняк оглянулся: здоровенный мужик, тот самый, что выходил из ворот, а потом позвал хозяина, недоверчиво уставился на огонь. Словно никогда ничего вправду у него не горело — только всё в шутку.

Затрещало — в узкое волоковое оконце густо полетели искры, шурхнуло пламя.

— Ух ты! — в каком-то дурацком восхищении отступил детина, хотя опасаться пока что было нечего.

— Ну, рот раззявил! — попрекнул Вешняк. — Воду таскать надо!

— Потушишь теперь, — сказал детина в сомнении. Погруженный в созерцательное раздумье, он не удосужился обидеться на окрик мальчишки. Это был работный человек, холоп, наблюдая за гибелью хозяйского добра, он сохранял замечательное присутствие духа. Обстоятельную, философическую мысль его, однако, вспугнул несносный, раздавленный вопль. От крыльца, распахнув руки, летел полуголый, в подштанниках, без рубахи тюремный целовальник Варлам. Тут только, враз опомнившись, работник судорожно встрепенулся и всеми своими членами пришёл в движение, поначалу беспорядочное и противоречивое.

— Воды! — сообразил он. — Воды! — взревел он, побуждая к действию и Вешняка — затрещиной. Вдвоём они бросились к бочке, в последний миг холоп оттолкнул мальчишку, который добросовестнейшим образом путался под ногами, обхватил дубовую ёмкость — руки не сомкнулись, присел, крякнул, отчего рожа его вздулась, брови взвились, оскалилась пасть... И, к ужасу Вешняка, со сдавленным стоном оторвал бочку, приподнял её вместе со всем содержимым. Тут подскочил целовальник, Вешняк не упустил случая подсунуться, и ещё какой-то полураздетый малый выбежал, вчетвером они подняли, шатнулись в сторону, часто-часто перебирая ногами, с натужным пришёптыванием и кряхтением понесли.

Тащить-то они тащили, а вот куда и зачем — никто сообразить не успел. Повело их под самую клеть, где обняло жаром. Тужась, Варлам пытался что-то сказать, распорядиться, невнятный хрип поняли как «бросай!». Тяжесть выпустили, прянув в стороны, да не враз, не дружно, бочка ухнула оземь ребром, вода хлынула через край, клёпки с треском расселись, потекло во все щели.

Двор полнился народом, галдели домашние, через распахнутые ворота валили соседи. Мелькали простоволосые женщины с узлами рухляди, разносился испуганный детский плач. Люди бежали с топорами, баграми, вёдрами. Выпущенные из загона, метались с блеянием, бросались под ноги овцы. В саду слышался хруст — это прямиком через кусты отгоняли животину. Варлам исходил криком и сам за всё хватался, но мало кто нуждался в понуканиях — беда была общая, мужики споро сдирали с ближнего к пожару хлева кровлю, всё ломали, сносили — отнимали от огня, чтобы оставить ему безраздельно лишь горящую клеть. Искры, высоко поднимаясь, летели на соседние дворы и хоромы, там тоже слышался крик и лезли на крыши. Клеть гудела огромным костром, огонь заворачивался вихрем, далеко озарял бревенчатые стены и закоулки.