И так, упёршись головой в пыль, застыл, а потом медленно, с трудом распрямился и возобновил земные поклоны, которых положил, верно уж, не одну сотню:

— Осподи-помилуй-осподи-помилуй...

Вешняк, как был на карачках, тронулся с места и подкрался поближе. В безостановочном, но медленном, через силу качании Алексей закрыл глаза, длинное лицо его страдальчески обострилось, и чахлая борода не смягчала общий неровный, словно костяной, очерк. Вешняк уселся среди бурьяна поудобнее. Сколько отбил Алексей поклонов невозможно было представить, он склонялся всё труднее, с усилием сгибал и разгибал поясницу, и вот на глазах мальчика, стукнувшись лбом, скрючился и не нашёл силы разогнуться.

Вешняк приподнялся... Но нет, воля и страсть жили в помертвелом теле, слышался стон, наконец Алексей сел, покачнулся в отупелой попытке отбить поклон, но что единственно смог — не повалиться.

Взоры их встретились. На измождённом, тёмном лице не было выражения, не было там угрозы или даже удивления, но и за десять шагов Вешняк ощутил что-то жуткое, нечто такое, что щемило душу безысходной тоской.

Он вскочил и пустился бежать — броском проломил бурьян, продрал хлёсткие кусты, промчался между заборами и, только когда перешёл на шаг, обнаружил, что понятия не имеет, куда его занесло.

Неподвижно млела жара, глохли звуки. Отираясь рукавом, Вешняк пробирался неведомыми проулками и вышел опять к стене. Помешкав в недоумении, он сообразил, что можно взять вдоль стены до болота, а там уже берегом Талицы к себе, во Фроловскую слободу.

Возвращение к стене живо напомнило куцерь, и хотя не было необходимости что-либо ещё искать, Вешняк двинулся вдоль срубов, присматриваясь к девятому венцу по привычке.

И остановился, как налетел, — куцерь.

Остриём вверх.

Не просто ещё один, а тот самый, именно тот, о котором толковал Фёдор. На девятом венце.

— Ну и дурак же я, дурак! — воскликнул от сердца мальчишка, ляпнул себя ладонью по темени. — Болван! Деревяшка! Истукан поганый! — Оглянулся и раскланялся на три стороны, приглашая всякого, у кого есть хоть капля разума и охота смеяться, спешить на позорище.

Разумеется, прежде чем обращаться со столь обязывающими приглашениями, Вешняк уверился, что никого на расстоянии окрика не сыскать.

Стрелка куцеря рогами вниз, остриём вверх безоговорочно утверждала: здесь не рыть! Стало быть, что-то иное делать, а заступ и лопата не понадобятся.

— Плакали денежки! — громко сообщил Вешняк, обращаясь к тому же ненавязчивому собеседнику, с которым успел перед тем раскланяться.

Шагах в полуста позади осталось бревно с зарубками, косо поставленное от земли до обламов, то есть до выступающего полкой забрала стены, до края её, который возвышался над настилом. Поуспокоившись и поразмыслив, Вешняк, ни от кого уже не таясь, вернулся к бревну, издали тонкому, а вблизи вполне матерому и очень длинному — оно уходило под крышу.

Не особенно мешкая — чтобы не взяла оторопь перед высотой, он приладился лезть. Затёсы были на взрослого, от ступеньки до ступеньки далековато — неловко и боязно, да и ухватиться не за что. А припадёшь к бревну телом, непонятно как и подняться.

Несмотря на все трудности вскарабкавшись до середины, Вешняк ненароком, едва ли не против воли глянул вниз — и вцепился в край затёса онемелыми руками. Высоченное бревно подрагивало под ним, что твоя жердь. Он перевёл взгляд вверх, к облакам, кое-как, обмирая от страха, от головокружительной слабости, одолел ещё одну ступеньку... и ещё одну. И продолжал подниматься — мучительно медленно, долго, словно в беспамятстве... Пока со стоном облегчения не перевалился через забрало.

Под широкой двускатной крышей гулял ветерок. Слева вид закрывала башня, а направо мост — настил, надёжно устроенный из колотых вдоль брёвен, уходил выструганной дорогой. Накрытые тенью плахи равномерно перебивались узкими и короткими пятнами света, который попадал сюда через прорезанные в забралах бойницы. Открылась бурая степная гладь, на которой пестрел скот, а далее различался лес; и лес, и поле, и степь пропадали в мареве. В сторону солнца хорошо был виден посад, блестели крытые лемехом церковные маковки, тесовые шатры повалуш; взгляд достигал городской стены — чётко огранённые в синеве, стояли башни.

Здесь, под крышей, было безопасно, чисто и просторно. Впору кричать и бегать. Здесь Вешняк был один на всём пространстве от башни до башни, здесь он был хозяин по праву покорителя.

Топнув по мосту, Вешняк попробовал зацепить одну из плах, и хоть щели имелись, чтобы подсунуться пальцами, сдвинуть тяжёлую лесину не хватало мочи. Под мостом-настилом бывали в городнях такие пустоты, что можно упрятать сундук, не говоря уж о предметах поменьше. Вешняк побежал, отыскивая сруб, который был помечен бортным знаменем, но скоро понял, что дал промашку, когда не подумал заранее, как ему это сверху установить. Наклоняясь вниз через забрало, трудно было разглядеть, есть там внизу какая отметка или нет — брёвна сливались рябью. Правда, можно было узнать постройки напротив, вот и лохматую верхушку яблони Вешняк как будто бы опознал... Но куцерь, сколько ни нагибался он вниз, различить не мог. Под подозрение попали две или три городни.

Он прошёлся, топая, взад и вперёд, поперёк перемерил плахи. Иные пошатывались под ногами, но в руки всё равно не давались. Разве топором подцепить. Фёдор подцепит, когда вернутся сюда вдвоём.

Пошарив в кармане, Вешняк среди вещей, на этот случай бесполезных, таких как свиная бабка, камешки, ореховая скорлупа, нащупал сваю — железный гвоздь клином, чтобы играть в тычку, в землю бросать, в кольцо. Этот гвоздь он засунул в щель, потыкал, потом лёг на мост и припал глазом — ничего не увидел. Тогда он опять поискал в кармане, достал отвергнутые прежде камешки, скорлупу и принялся просовывать их в щель, пропихивая для верности сваей. Камешки проваливались и пропадали со слабым стуком. Он припал ухом, и ещё какую-то дрянь нашёл, чтобы оправить вниз, напрягая слух... И наконец достиг искомого — расслышал.

— Кой чёрт? — сказал под мостом голос.

Вешняк вздрогнул, плаха под ним вздрогнула, воздымая вверх, — бревно выскочило одним концом из гнезда, мелькнули чьи-то пальцы, заворошилась соседняя плаха.

Разверзлась мгла и бездна, явилась косматая рожа.

Рожа моргнула, как человек со сна.

Вешняк отползал, не имея ни сил, ни соображения встать. Можно было дотянуться рукой до чёрных густых бровей и раздутых щёк — казалось, существо из-под моста набрало воздуху и сейчас дохнет — так сейчас дунет, что отправит мальчишку к чёртовой матери.

Однако и круглощёкий из-под моста не шибко-то соображал. Пока таращился он в свирепом недоумении, Вешняк вершок за вершком пятился, и когда уж нельзя было его достать иначе, как выбравшись из ямы, он под тем же грозным взглядом поднялся — и сорвался с места тикать. Вмиг пролетел до бревна с затёсами, перемахнул забрало, проворно перебирая руками и ногами, спустился на землю и был таков.

Засевший в яме мужик достал руку, задвинул её, продираясь, в жёсткие вихры и принялся чесаться.

— Это, знать, Елчигин, — произнёс он задумчиво.

— Полно языком молоть, — отозвался кто-то невидимый из подмостья, — Елчигин-то Стёпка в тюрьме сидит.

— Сынок его маленький, — коротко пояснил мужик. Опершись о края расщелины, он подтянулся вверх и присел на мост, свесив ноги.

— Убежал что ли? — донеслось из ямы.

— Убежал.

— Кой чёрт его принёс? — послышался ещё один, третий голос, тоже сонный.

— Поди спроси, — по-прежнему коротко отвечал круглощёкий. Ещё яростнее принялся он скрести спутанные и слипшиеся волосы, полез под рубаху, выискивая что-то за пазухой, потом достал сомкнутые пальцы, пристально их оглядел и, видно, того, что искал, не обнаружил. Широко зевнул, отчего короткий и толстый нос его, сморщившись, сделался ещё короче. — Поди спроси, — повторил он ещё раз, как будто ожидал из-под моста возражений. Но там молчали.