Стреляли в подступающий тёмным колеблющимся кнутом смерч. Сверкнула стрела и сгинула, унесённая мигом в небо, стреляли русские и стреляли с конской площадки ногаи — дикие торговцы лошадьми. Затрещал забор, полетели доски... И смерч рухнул, рассыпался, припал, завертелся обнявшей всё пылью, секущим глаза песком.

— Убили! — истошный вопль. — Батюшки-светы, уби-и-или!

...А женщина в сером рубище всё стояла, стиснув голову, — завязанный на темени платок её торчал опавшими рожками. Понемногу отпуская виски, боль спускалась глубже и вот... уколом вошла в сердце. И бесы начали ломать её изнутри. Дёрганным движением он повела руку, вцепилась зубами в запястье, чувствуя как одна боль захлёстывает другую и всюду проникает приторный вкус крови.

По-собачьи взрычал дьявол. Она рванула рубаху обнажилось плечо и тощая белая грудь, и ещё, ещё раздирала она себя железными пальцами, царапая кожу.

— Суки-говнюки-жрите, — мучительной скороговоркой проговорил из женщины дьявол и прорвался — посыпал непотребным матом.

Её скорчило, вскинуло, и та же невидимая сил; швырнула наземь.

— Держать надо, держать! — загомонили вокруг.

— За попом бегите!

Все галдели, подавая друг другу советы, все распоряжались, сопровождаемый множеством торопливых напутствий, в ближайшую церковь помчался мальчишка, но никто не решался держать бесноватую. Сторожились не только безмерной её ярости, сторожились икоты — заразная икота, выскользнув через сведённый судорогой рот, могла перескочить сейчас на любого, кто посмел бы приблизиться.

Захваченная родовым страданием женщина билась на спине, и живот её под рубахой на глазах раздувался, туго набитый бесами, которые колотили копытцами. Платок съехал, весь в грязи и пыли, выбились потные пряди волос.

— Кто-нибудь, ну что же вы! Руки себе изгрызёт! Держите же! — гомонили в толпе.

Глаза бесноватой расширились — нечистый овладевал ею полностью и безраздельно.

Люди оборачивались на крик, перебегали, и медленно ехал воевода, сопровождаемый возбуждённой, бурчащей срамными словами, бранью, но уже распавшейся толпой.

— Пятьсот четвертей муки! — бессмысленно ахнул кто-то опять.

Воевода не глядел по сторонам, растрёпанный ветром и угрюмый.

— Пошлите за попом! — велел он, бросив холодный взгляд на бившуюся в пыли женщину.

— Уже послали! — поторопился сообщить кто-то угодливо. Так угодливо, будто чувствовал личную вину за враждебное отчуждение толпы, всё ещё готовой поднять хай заново.

Вместе со служилыми, забывшими порученное им дело — челобитную против Подреза-Плещеева, оказалась в кругу взбудораженных, словно потерявших себя людей, и Федька. Она прочно закупорила чернильницу, опасаясь замазать в этом кавардаке единственный свой наряд.

— Где же поп? Что же он не идёт? — слышался плачущий голос.

Громко хлопало над головами опавшее было знамя, серая тень мутного, потускневшего солнца металась по площади.

Бесноватая, как будто уже ослабевшая, бессильно притихшая — она слабо сучила ногами под задранной ветром рубахой, забилась вновь, содрогнулась, выпятила мокрые губы, захрюкала свиньёй, живо перевернувшись на карачки, и пробежала по-поросячьи несколько шажков. Люди шарахнулись, и даже воевода, который держался в приличном отдалении, непроизвольно натянул поводья.

— Держите её! — сказал воевода.

Нашёлся-таки отчаянный человек, выскочил, схватил за руку — толпа замерла, — едва не вывернув суставы, вздёрнул бесноватую на колени. Она заревела быком, залаяла, неистово изворачиваясь и клацая зубами. Плечистый стрелец, сразу же утратив кураж, отчаянно вертелся, опасаясь бесноватой, как бешеной собаки.

— Помогите же кто-нибудь! — растерянно взывал он.

— Что стоишь, сукин сын! — гаркнул вдруг воевода Федьке — попалась она ему на глаза. — Помоги, приказное семя! — И понёс: — «Подьячий таковский-растаковский, трах-тарарах тебя в это самое! Как таковским своим пером водить — тарарах! — так... Грамотей таковский!

В толпе послышались одобрительные смешки.

Плохо соображая, что делает, Федька сняла с себя шнур с чернильницей и передала всё письменное хозяйство конному сыну боярскому, сытому мордатому пар ню, который и не думал лезть на рожон к бесам. На виду у толпы она пошла. Но только вблизи, когда поздно уж было отступать, Федька почувствовала, в какое опасное дело ввязалась. Полные злобы глаза бесноватой утратили память о человеческом, рот обливала слюна и пена. Несколько раз Федька заступала ей за спину, подгадывая случай схватить, женщина лаяла, изворачивалась, и стрелец, топая ногами, крутился вместе с ней.

Между рядами, сопровождаемый мальчишками, бежал поп, на ходу надевал непослушную ленту епитрахили. Все торопливо расступились, освобождая проход одержимая увидела и попа, и крест — замерла. В этот миг и схватила её Федька за локоть повыше, у плеча Теперь они держали женщину вдвоём, но одержимая не замечала этого, тощее тело её горело — перехватывая покрепче, Федька осязала горячую жёсткую плоть.

Случайным взглядом Федька отметила в толпе и Космача. Казак глядел столь же угрюмо, как воевода в двадцати шагах напротив. Расставил ноги, заложил руки за пояс, молча посторонился, давая дорогу попу.

Поп перешёл на шаг и выставил перед собой крест. Молоденький попик со свеженьким личиком и жидкой бородёнкой, он неуверенно глянул на воеводу, будто ожидая дополнительных распоряжений, и осенил бесноватую крестным знамением — та рванулась, гавкнула, так что Федьке пришлось напрячься, чтобы не выпустить. Поп отступил и облизнул губы, опять оглядываясь на воеводу.

— Ты святой водой её, водицей святой покропи, — слышались советы.

— Святой водой хорошо, — обронил воевода.

— Действительно, — обрадовался поп, делая ещё шаг назад, — надо бы и святой воды... Сбегал бы кто-нибудь... дьякону сказать.

Мальчишки помчались.

— Да пусть он и сам придёт! — крикнул вдогонку попик. — Или отец Тихон.

Стоявший сразу за попом Космач повернулся и, не глядя на людей, пошёл прочь, на толпу, которая поспешно перед ним расступилась. И сейчас же сомкнулась вновь.

— Гав! Гав! — звонко пролаяла женщина. Обладавший ею бес радовался посрамлению святого креста.

Пристыженный поп, щёки его пылали, замахнулся крестом — женщина дёрнулась.

— Изыди, сатано, изыди! — возгласил иерей гораздо уверенней. Снова осенил её крестным знамением, не обращая внимания на лай и рывки. — От имени господа повелеваю тебе: изыди от создания сего... — запнулся. — Изыди и не вниди в него впредь, иди же в ад — туда, где назначено тебе жилище! Изыди, нечистый дух! Прочь! На пустое место!

Женщина напряглась, и Федька приготовилась к худшему. Но бесы, обладавшие несчастной, не очень-то заторопились.

— Не выйду! — возразил сатана злорадным голосом женщины. — И я не выйду! — пропищал в ней бесёнок поменьше. — Не выйдем! Не выйдем! — загалдела игривая мелкота.

Поп не удивился бесовской разноголосице. Первая робость прошла, и он ощущал лишь не знающую бесплодных колебаний сосредоточенность, подъём духа, который был закономерным итогом многих лет подготовки, учения, упражнений и зиждился на сознании сопричастности с той высшей, нечеловеческой силой, которой заранее уже дана победа.

— Полно тебе, сатано, мучить её, выходи! Запрещаю тебя именем господним!

— Назначь мне жилище в другом человеке! В отроке, жене или муже! — смутился бес.

— Не будет того! — возразил поп, вознося крест, и на чал молитвой господней беспощадно отчитывать сатану.

— Ох, ох, ох нам, окаянным! — заголосили бесы и бесенята. — Погоди! — начали они юлить, — дай нам отдохнуть в доброй женщине сей.

Иерей возглашал молитву, и нечистый дух во всё большем беспокойстве причитал, пытаясь сбить и от влечь его от полных грозного значения слов.

— Были мы вчера на свадьбе и там устали, — притворялись бесы слабенькими и несчастными. — В стрелецкой слободе на свадьбе у Татьянки, вдовы Обалишина, у дочери её Офимьицы на свадьбе были, — выдавали бесы свои и чужие тайны. — Утомились мы очень. Дай отдохнуть в женщине сей, добренький! Веселились мы очень, плясали шибко на свадьбе Офимьицы.