Обращался он к Федьке, но говорил нарочито громко, для всех, и, похоже, ожидал возражений: одолеть за день с женщинами и детьми сорок вёрст — испытание. Сомнений, однако, никто не высказывал. Спросили только:

— Не догонят?

— Быструю Сосну перейдём, не догонят.

Ливень кончился, ещё сыпались сверкающие остатки, а уже сияло в глаза низкое солнце. Дождь прошёл сильный, но пересохшая земля пропиталась влагой неглубоко, пальца на два или три, ноги скользили, и под слоем липкой грязи угадывалась твердь. Земля по-прежнему была горяча, едва перестало лить, начало парить.

— Такому бы дождю да три дня идти, — заметил со вздохом седой мужик.

— Погорел хлеб, — согласился с ним другой. — Голодный будет год.

И тихо стало после этого. Чавкали сапоги и копыта... Вдруг страшным голосом вскричал Прохор:

— А, чёрт!

Испуганно вскинула Федька глаза на Прохора, но уже остановились все вокруг и глядели в поле: на взгорке, чёрный против солнца, застыл маленький всадник. Федька замедленно сообразила, что не всадник мал, а далёк ясно очерченный в чистом, промытом небе пригорок. Чёрный взмахнул, подбросил над собой махонький, едва различимый предмет — кинул мачком шапку.

— Конец, — пробормотал Прохор.

— Аллах велик! — воскликнул мурза, обнажая саблю. На тёмном лице сверкнули зубы. Был мурза в островерхом шлеме, кольчуге, красном стёганом кафтане и красных сапогах.

— Аллах велик! — от края до края огласилась широкая лощина. Вся сплошь она шевелилась густопсовыми тварями о двух головах... стадо мохнатых зверей на длинногривых лошадках-бахматах. Были это татары в вывернутых шерстью наружу овчинах и мохнатых шапках.

Некованые копыта скользили на мокром откосе, съезжали кони и падали, со свистом, улюлюканием, воем карабкались из низины на плоский край поля полчища белых и чёрных овчин. Вот уже переплеснулись они в степь; поднимаясь из-под земли, густопсовые всадники растекались, было их множество, возносился всё выше их вой и свист.

По всему необозримому пространству степи приходили они в движение, расстилаясь в скачке.

Толпы русских оцепенели, словно закаменевшая преграда, о которую суждено было разбиться потоку с визгом текущей конницы... Но распалась преграда. Прокатился стон, завизжали без памяти женщины, не имея ни малейшей надежды, бросились очертя голову наутёк. Другие, потрясённые до безгласия, замерли там, где застигло их жуткое видение.

— Скачи, — сказала Федька Прохору, — уйдёшь. — Она поймала и прижала к себе Вешняка, стиснула его так, что побелела у него рука под Федькиными пальцами. Прохор оглянулся на рассыпавшихся в бегстве людей, посмотрел на тех, кто остался: обомлевшая толпа, уставился взглядом в лошадиную гриву под собой, уронил голову. Держался он так, будто привольно располагал временем, будто не доносился до него нарастающий, обвальный топот копыт и разгульное улюлюканье.

— Гони, — повторила Федька слабеющим голосом. Била её мелкая дрожь, Вешняк, прижимаясь, и сам дрожал.

Прохор оставался мертвенно спокоен. Опустив плечи, понурясь, сидел он в седле, на татар — накатывались они стремительно — не смотрел. Повернулся к Федьке.

— Быть нам с тобой, братец, на турецкой каторге на одной цепи.

Легко перекинув ногу, он соскочил с лошади и сильно ударил её кулаком, отгоняя от себя. Потом начал стаскивать снаряжение и бросать.

— Помоги. — Цепь ему мешала.

Откинул саблю — брякнулась о землю. Вешняк вырвался из Федькиных рук, принялся суетиться вокруг Прохора: поддерживал, стаскивал, мнилось мальчишке тут какое-то действие и потому облегчение. А Федька вытащила из-за пояса пистолет, глянула напоследок — с сожалением, и швырнула.

Следуя примеру Прохора, стали разоружаться те немногие мужики, у которых имелось оружие, — полетели в грязь нищали, сабли, рогатины, бердыши, луки.

Не устоять было против лавины.

Когда поднялся крик, две телеги неподалёку сошлись углом, одна зацепила другую, лошади стали; Федька заступила за укрытие, страшно было оставаться на пустом месте — затопчут. Да и все на дороге пятились и жались друг к дружке.

Сверкали клинки, земля гудела, переполнялась тяжестью скачущей конницы и прогибалась, можно было разглядеть глаза на лицах, слышался храп и пахнуло ветром — налетели первые конники, проскочили между неподвижным народом, не задержавшись. Гнали за теми, кто убежал, улепётывал уже чуть ли не за версту.

Прохор стоял один.

Увидела Федька, как шагах в пятидесяти густопсовый конник срезал на лету мужика: с воем занёс саблю — рука зудела, — жахнул наотмашь. Верховой пролетел, мужик остался, брызнула по шее кровь, непостижимое мгновение ещё он стоял, начиная складываться в коленях и в поясе, — странно съехала и отвалилась голова.

Смазав страшное зрелище, пронеслись верховые овчины. Татары заворачивали, сдерживая разгорячённых коней, иные возвращались.

Часть татар, разъезжая на конях навстречу друг другу и кругом захваченных, осталась в седле, всадники держали лук с вложенной стрелой или обнажённую саблю; другие татары торопливо спешивались, чтобы вязать пленников. Для такой надобности каждый из степняков имел при себе несколько мотков ремённых верёвок.

Сначала взялись за мужчин: локти к лопаткам и споро в два-три приёма заматывали тугим узлом предплечья. Татары не разговаривали, и совершенно молчали русские, даже женщины не голосили. Так же, как все вокруг, Федька испытывала и страх, и тягостную подавленность, и стыд — немыслимо было говорить, да и о чём? Переступали и храпели лошади.

Напряжение особого рода угадывалось и у татар, они спешили обезопаситься от наиболее видных мужиков, не считали положение обеспеченным, пока не устранили всякую возможность сопротивления.

Прохор протянул пешему татарину скованные цепью руки. Когда он изловчился это устроить, Федька не заметила: разбитые полукольца сомкнул на левом запястье, а в пустое отверстие вставил нетронутой шляпкой вверх гвоздь, тот самый, что сбивала топором Федька. Гвоздь он, выходит, припрятал ещё тогда, на площади. Получились исправные с виду кандалы.

Если Федька удивилась, то татарин оторопел — такую предупредительность со стороны пленника трудно было и вообразить. Заподозрив подвох, он оглянулся и громко позвал товарищей.

Федька подошла ближе:

— Этот казак закован, — начала она по-татарски. — Его в кругу приговорили... — Сочинять приходилось на ходу, и она запиналась. — Казаки приговорили заковать в кандалы... Он... лошадь... — Она хотела сказать: лошадь у своих угнал, но это была бы глупость. — Он украл... у своего казака украл, — кое-как заключила Федька.

Верховой, что держал лук, нацеленный Федьке в грудь, спросил:

— Что украл?

Верховой не находил ничего примечательного в том, что среди русских всегда находится человек, который чисто изъясняется на языке правоверных.

— Что ты украл? — обратилась Федька к Прохору.

— Солёное сало, — последовал невозмутимый ответ.

— Свиной окорок, — повторила для верхового Федька.

Тот гадливо плюнул:

— Оставьте его, казаки сделали меньшое из того, что должны были по законам Аллаха.

Пеший поднял правую руку Прохора, осмотрел с обеих сторон заклёпки, левую глянул и усмехнулся: занятно вышло.

Затем пришёл и Федькин черёд, Федька ведь и отвлекла внимание от Прохора и наручников. С большей частью мужиков было покончено, татары оживились. Привольно переговариваясь, верховые спешивались, расхватывали брошенную утварь, развязывали узлы, подбирали оружие. Уже послышался женский визг и жеребячий гогот.

— Ты знатный человек? — спросил верховой, оглядывая Федькин наряд.

— Я писец.

Он кинул ещё взгляд, оценивающий, и остался доволен.

— Выкуп за тебя будет?

— Да, — после некоторой заминки соврала Федька.

— Этот невольник мой, — властно объявил Федькин собеседник.

— Хорошо, — не выказывая открытого недовольства, кивнул пеший.