Было много крику и суеты, а толку мало. Два парня, сбивая друг друга, взбежали на лестницу, отчаянно ринулись в ядовитый полог дыма, заскочили в сени и вылетели обратно, кашляя и харкая. Стали они наперебой кричать, что не войти, что горница в огне. Не было у них при себе ни топора, ни ведра с водой, нечем было закрыться от жара. И оставаться им на крыльце было незачем, но стояли, целиком скрывались в клубах дыма и при каждой возможности кричали, что мочи нет никакой стоять.

Всех охватило бесцельное, растерянное возбуждение. Кто пускался бежать, возвращался с пустыми руками, кто кричал ломать, ни топора не имел, ни багра, ни верёвки, чтобы стаскивать крыши, кто кричал воды, даже ковшика не держал. А ещё находились знатоки самых сложных и далеко идущих хитростей: ежели бы, мол, было бы сейчас под рукой полотнищ двести парусов, да тем холстом покрыть крыши и стены, что обращены к огню, и холст тот беспрерывно поливать водой, то отстояли бы всё, ничего не пришлось бы ломать. И на то есть примеры.

В соседних дворах остервенело метались хозяева, выносили рухлядь из изб и клетей. С треском лопнуло окно в повалуше, что высоко возвышалась над частоколом, кто-то вышиб слюдяную оконницу, в дыру просунулась подушка и, едва успела сорваться вниз, в тот же миг последовал за ней ларец — полетел и тяжело хряпнул оземь. А затем с трёхсаженной высоты выбросили пищаль — хрястнулась. Вышвыривали всё без разбору. Прилегающая к Вешнякову двору улица скоро была забита людьми, утварью и скотом.

Между тем, как одни волокли утварь, другие гнали разгоготавшихся гусей, третьи путались под ногами, нашлись ещё и такие, кто без долгих рассуждений лез на крышу амбара и начинал рубить связи, не спрашивали тут, где топор, а сразу его находили. И товарищи у них обнаружились, что понимали замысел с полуслова. Всякое дело, даже маленькое, начавшись, стягивало к себе всё, что было вокруг дельного. Не тратились тут на разговоры, разве что «берегись!» кричали да «поглядывай!», когда сбрасывали с крыши тёс.

Среди шума и встречных движений хранила молчание и ни во что не вмешивалась одна, кажется, только Федька. Время от времени она отступала перед разрастающимся пожаром. Большой дом Елчигиных занялся костром, пламя рвалось сквозь дым, заворачиваясь огненным вихрем, взнялось вверх. Стаями полетели в воздух искры, взмывали раскалённые головни, они кувыркались высоко в небо, через многие дворы и улицы сеяли пепел. И почти исчез дым, сухое дерево горело с гулом ревущего ветра, крыша сквозила жаром.

Поумолкли люди, повсюду были видны испуганные лица. Дымились соседние постройки, и что изловчились развалить, тоже дымилось — не успевали оттаскивать и поливать. Повсюду народ отступал. Не просто было теперь отстоять и то, что раньше находилось далеко от опасности.

Противоречивые чувства обуревали Федьку. Ничего не делая, она оставалась возле пожара, потому что это был погребальный костёр Антониды и Степана. Она думала о Вешняке, имелось у неё предположение, что мальчик появится здесь, если не удерживают его где-то насильно. И она зорко посматривала по сторонам. Оплакивая сиротство мальчика, Федька помнила, что Вешняк властью святого родительского слова ей завещан. И от этого, несмотря на горестное смятение, на всеобщее бедствие, что заставляло людей, и мужиков, и баб, кричать рыдающими голосами, не покидало Федьку ощущение тревожного ожидания и надежды на счастливую перемену жизни. Разумом Федька понимала, что не то это чувство, в котором можно признаться, когда на глазах твоих поднимается к небу прах матери и отца, а осиротевший мальчик открыт для удара. Но и то Федька знала, что не откажется от радости, пусть и должна её затаить. Догадывалась Федька, что того и гляди будет она наказана за корыстные мысли — потеряет мальчика, ещё не сыскав. Она понуждала себя проникнуться тяжёлым подавленным настроением, изгоняя из сознания всё несвоевременное. И смерть Антониды, вызывая душевное потрясение, вставала перед ней своей правдой.

В этот тягостный, грозный час Федькино сердце переполняла любовь, стискивалось оно нежностью и готово было открыться на всякое встречное чувство...

Когда рухнули с треском перекрытия, Федька оставила бушующий пожар и пошла домой. Она не была у себя со вчерашнего дня и поразилась непривычному после шумных сходов последних недель безлюдью. В бывшей съезжей избе слышались одинокие рыдания — сидя на полу среди оставленного подьячими разоренья, безутешно плакала Маврица.

Объяснения её тонули во всхлипах: Прохора увели спозаранку московские стрельцы. Куда его увели, Маврица не знала, а для чего увели, не задумывалась — просто плакала и всё тут. «Посижу — поплачу, посижу — поплачу», — рассказывала она. Сходить к приказу и что-нибудь выяснить ей не пришло в голову. После Прохора приходили во двор какие люди-то и спрашивали хозяина — что были это за люди, осталось Маврице невдомёк.

— Что же ты за Прохором не пошла? Не прогнали бы стрельцы, — упрекнула её Федька.

Маврица всхлипнула и раскрыла чисто промытые васильковые глаза. Толстые щёки её, обычно свежие и упругие, расквасились.

— А хозяйство-то всё растащат! — В убеждении её угадывался неколебимый опыт поколений. — Мужик одинокий, кто досмотрит? И так уж ораву пустил — всё разорили, перепортили. Мужик ведь он... он... — хотела Маврица изъяснить общее какое-то соображение, но затруднилась громадностью явления — мужик!

Странно глядела Федька, смущала неулыбчивым взглядом, и Маврица почувствовала себя виноватой. А Маврица этого не любила, привыкла она, чтобы её хвалили, и загорячилась:

— Сходил бы, Фёдор Иванович, в приказ, узнал бы. Тебе-то проще. Ты и доброе слово умеешь молвить. Вот ведь пронять... в самую душу залезешь. Сходи, Фёдор Иванович, да не забудь передать Прохору Филимоновичу: замок обалдуи эти потеряли. А то украли. Украсть-то недорого возьмут. Ты ему скажи: изба-то без замка. Стрельцы украли, замка-то, мол, нету.

Неотступно глядела Федька на Маврицу и как-то недобро, неладно глядела, потупилась на мгновение и одно сказала:

— Замка, значит, нету? Передам.

Брат Фёдор, повалившись навзничь и приоткрыв рот, спал в клети. Что он по ночам делал и где гулял, Федька за полной бесполезностью нравоучительных разговоров отвыкла спрашивать, потому и будить не стала. Глянула лишь, не бит ли он, не раздет ли после своих похождений, и оставила.

Перемены обнаружились и на соборной площади. Мирские караулы рассеялись, и стрельцов перед приказом поубавилось, но столпотворение сделалось больше прежнего. Прилегающую к Малому острогу часть площади занимали телеги, гружёные и порожние; собравшись по двое-трое, коротали время возчики, толпились зеваки. Слышались разрозненные голоса, лошадиное ржание, деревянный стук, внезапные вскрики: осади! куда прёшь, чёрт нерусский!

Это были московские подводы, те, что доставили из Москвы стрельцов. «Вывозим воеводу князя Василия», — объяснили Федьке. И последовало уточнение: «Не князь едет, а княгиня с княжной и вывозят на Русь имущество».

— На двадцати подводах прибыли, на шестидесяти отбыли! — выкрикнул кто-то, заслышав разговор. — Эк ведь княгиню разнесло, на шестидесяти подводах брюхо везёт!

— Это ж какая сучка два года терпит, прежде чем брюхо-то опростать! — кинул, выбегая с криком откуда-то из толкучки, чтобы показать себя народу, скуластый чубатый парень в расстёгнутой рубахе.

— Важно её воевода обрюхатил, — со злым смехом поддержал кто-то в толпе.

— Да что воевода, что воевода! — кричал, стервенея, чубатый. — У князя и причиндалов таких нету засадить — баба на шестьдесят подвод разлеглась! Такую бабу всем миром е...! Чтобы баба-то два года всё брюхом дулась и дулась!

— Как бы не разорвало суку прежде, чем до Москвы допрётся! — подхватывала на лету измождённая баба.

Народ густо гоготал, радуясь всякому поносному слову, сплёвывая и матерясь. Московские возчики защищать воеводскую честь не брались и сдержанно, с оглядкой скалили зубы.

Протолкавшись к раскрытым воротам острога, Федька хотела пройти во двор, где шла погрузка, — навстречу ей фыркала в лицо лошадь, запряжённая в телегу с огромным сундуком на ней. Федька отпрянула, чтобы не затёрли.