В тюрьму попадали теперь с чёрного хода — через подсенье и пыточную башню. Так что пришлось стучать — сторожа заперлись изнутри и не слышали. Настойчивый стук растревожил сидельцев, в щелях окон угадывались лица. Тюремники начали помогать, взбудораженные развлечением, они подняли бухающий грохот, верно, принялись долбать в потолок колодой.

Сторожа — их оказалось двое — сошли вниз. Это были новые люди, прежних, служивших при князе Василии, мирские власти сменили всех до последнего. Приученные к Федьке с первого дня, сторожа встретили её в неурочный час с удивлением, но без возражений. Федька припомнила, что один из них, крепкий розовощёкий увалень, — неженатый крестьянский сын, а второй, жилистый изнурённый мужик с редкой бородой, — горшечник, женатый и детный.

Всё у них было в порядке — трезвые и не сонные. Горшечник выжидательно покашливал, прикрываясь ладонью, а молодой увалень всё, что встречалось по пути в караульню, от избытка рвения переставлял. В башне он отволок в сторону здоровенное бревно, чтобы Федьке не пришлось перешагивать, в сенях наверху зорким глазом узрел не на месте метлу и пересунул её в другой угол, в караульне смахнул с крышки сундука объедки ужина.

Обманывать этих людей — не особенно-то достойное деяние, понимала Федька, но она сделала выбор, и все сроки для колебаний прошли.

Сторожа не стали попусту удивляться, когда подьячий объявил дело: Елчигиных, мужа и жену, Константин Бунаков велел немедленно выпустить.

— На поруки что ли? — спросил горшечник. За две недели службы он усвоил, каковы есть законные поводы к освобождению, и теперь не без гордости щеголял познаниями.

— Стало быть, на поруки, — подтвердил за Федьку крестьянский сын.

— Кто ж поручитель? Поручители нужны. Человек пять, — вспомнил ещё горшечник.

— Найдутся люди, — глубокомысленно отвечал ему крестьянский сын.

— Запись бы поручную что ли... — гнул своё горшечник, теребя бородёнку.

— Будет тебе и запись, дядя! Снимай замок, — отмёл сомнения молодой.

Так они, ни разу не обратившись к Федьке, все трудности разрешили между собой. Уже загремели ключи, как вдруг молодой спохватился:

— Степан-то Елчигин, знать, без памяти. Куда его сейчас? Не сдвинешь.

И прежде, чем Федька что сообразила, горшечник решил:

— Завтра.

Мысль отложить дело ему понравилась. Следовательно и сомнения были — нельзя ведь почувствовать облегчение, если ты прежде не испытывал тяжести. А горшечник, догадавшись сказать: завтра, явственно ощутил, что отлегло на сердце.

— Завтра! — поспешно повторил он. — Как Елчигин обможется. Да и Константин Бунаков будет.

Крестьянский сын охотно согласился и с этим.

— Лежит и скорбит к смерти! — сообщил он чьими-то словами и, поднимая торжественно палец, продолжал в противоречии со сказанным улыбаться.

— Хорошо! — молвила Федька — надо же было что-то говорить! Она одно понимала: стоит выказать замешательство, и сомнения уже не остановишь. — Хорошо. Посмотрим. Я спущусь посмотрю, что со Степаном. Со мной пойдёшь, — указала она на молодого. — А ты здесь сторожи! — Нечего было горшечнику таскать за собой дух смуты.

Переглянувшись, сторожа повиновались.

Из раскрытого вниз хода дохнуло застойным запахом пота, гнилой соломы, кислого варева — вонью сбитых в стадо людей. Народу в тюрьме не прибавилось и не убавилось с тех пор, как находилась в заключении Федька, разве поменялся. Некоторых мирские власти выпустили, поскольку после исследования приказных бумаг никаких указаний на причины пребывания этих сидельцев в кандалах не нашлось: то ли бумаги затерялись, то ли намеренно были уничтожены, то ли их и в заводе никогда не бывало. Сами сидельцы обычно ничего вразумительного о себе пояснить не могли, кроме того, что «ворожила бабка казённый дом». Имелся ещё обширный разряд преступников, вины которых оказались на поверку столь неопределёнными, что любой воевода, не опасаясь последствий своего мягкосердечия, мог с чистой совестью назначить любое разумное наказание: колодки, кнут, батоги, отдать на поруки или вовсе — под зад и вон. Сидел тут, к примеру, «прихожий человек», который не сумел толково объяснить, куда и откуда идёт, и за такое косноязычие был взят стрельцами в городских воротах, а воевода вкинул его в тюрьму и забыл. Сидели должники кабацкого головы Ивана Панова — они крепко путались относительно происхождения и размеров своего долга, поскольку никакой письменной кабалы Панов на них предъявить не мог. Сидели жена и дети подавшегося в холопы распопа, которого собственный его хозяин сдал воеводе, обнаружив у бывшего попа, а нынешнего холопа табак и «неведомо какое коренье». На следствии выяснилось, что распоп был женат уже в пятый раз, что первую свою жену, попадью, распоп убил до смерти и потом, «ходя воровством своим», женился на иных жёнах и тех жён своих «пометал», а иные сами от него сбежали, «видячи его воровство». Оскорблённый вопиющим нравственным падением былого священнослужителя, воевода посадил не только самого многоженца, табачника и держателя «неведомо какого коренья», но и нынешнюю его жену, несмотря на то, что она «не знала, не ведала» о похождениях распопа. Посадил и её детей, прижитых от первого, умершего мужа и потому никакого касательства до нравственного облика распопа вообще не имеющих. Сидел среди прочих в тюрьме бродяга, пойманный приставом «на площади у писчей избушки», — других указаний на причину задержания в деле найти не удалось. Сидели тут пострадавшие на «беседе» стороны: к ряжескому богомазу в гости пришёл певчий дьяк с женой, и между жёнами вспыхнула ссора. Дьячиха показала, что «начала её-де Иванова жена бранить и бесчестить, и увечить, и грабить, и грабежом с неё сорвала треух низаной с соболями, цена пятнадцать рублей, кокошник лудановой осиновой золотной с зёрнами жемчужными, цена семь рублей» — следовал ещё длинный перечень всего сорванного «грабежом». «И ныне от того битья, — значилось дальше в деле, — младенец в брюхе трепещется». Жена богомаза, хозяйка, показала в свою очередь, что певчий дьяк с женой приехали поздно, сидели долго и «начали её в доме бить и увечить, и муж-де её в то число насилу ушёл, и окончины в дому их все из окон выбили, и он же, Леонтий (певчий дьяк, гость), бив, унёс польскую кожанку вишнёвую суконную по цене в шести рублёв». А дьячиха украла пятнадцать тарелок. Поставленные перед воеводой противоборствующие стороны опять вошли в противоречие и вцепились друг другу в волосы, а князь Василий по свойству своей горячей натуры бросился их разнимать. На шум и грохот падающих тел ворвались из сеней подьячие и так отделали обеих женщин, что их трудно было уже отличить одну от другой. Хотя в деле имелось для неведомой надобности добросовестно составленное описание полученных тут же в съезжей отметин: «битых мест: правая рука выше локтя перешиблено и забагровело и вспухло, да по спине в шести местах бито и сине, левая рука близко мышки знатно бита ж и почернела». Примерно то же с понятными отклонениями значилось и во втором случае. Не желая больше отделять одно от другого, князь Василий, отдышавшись и кое-как расчесав бороду, велел посадить и дьячиху, и богомазиху в тюрьму «до указу». Где Федька их и обнаружила, когда приняла дела. Обе женщины к тому времени несколько успокоились, подлечились; следы взаимных и чужеродных побоев сошли, и только младенец в брюхе по-прежнему трепыхался.

Словом, имелось немало не подпадающих ни под какие указы случаев, решение которых целиком зависело от благоусмотрения и общих философических воззрений судьи. После длительного совещания с мирскими Бунаков принуждён был распорядиться, чтобы под зад. Этой мере наказания к неописуемой своей радости были подвергнуты человек двадцать. Однако если в съезжей хранилось развёрнутое дело с подклеенными отписками в Москву во Владимирскую четверть или в Разбойный приказ, то ни на какое ускорение тюремный сиделец рассчитывать уже не мог и должен был по заведённому порядку томиться в ожидании приговора. Так что большинство сидельцев на месте и усидело. Да прибавилось к ним двадцать три человека избитых в кругу государевых изменников, которых бросили в тюрьму мирские власти. Да несколько человек разбойников объявилось, и душегубство случалось, и татьба с поличным — всего хватало. Так оно и вышло, что итог по ряжеской тюрьме оказался прежний.