Желание идеализировать внешность, непринятие уродства в сочетании с канонами официальной живописи созвучны композиции фотопортрета. Толпы посетителей Выставки 1855 года[369] были очарованы демонстрацией ретуши. Эта техника становится очень популярной после 1860 года; черты смягчаются; веснушки, морщины, прыщи исчезают с гладких лиц, овеянных артистическим флером. Опасность для традиционной культуры, исходящая от нового образа красоты, добралась и до деревень.

Семейный фотоальбом очерчивает семейный круг и укрепляет связи внутри группы, дальнейшему существованию которых в то время угрожало экономическое развитие. Вторжение портрета в глубь самых разных слоев общества изменило представление о различных этапах жизни, а следовательно, чувство времени стало иным. Как отмечает Сьюзен Зонтаг, фотографии были memento mori[370]. Благодаря им становится проще вообразить закат собственной жизни, что позволяет по–новому взглянуть на стариков и пересмотреть судьбу, которая им уготована.

Напоминая о прошлом, фотографии вызывают ностальгию. Впервые в истории большинство людей получает возможность увидеть ушедших предков и незнакомых родственников. Юность старших родственников, которых люди видят каждый день, обретает для них реальные черты. Происходят изменения в семейной памяти. В общих чертах можно сказать, что символическое обладание кем–то другим направляет сентиментальные потоки, придает большую значимость видимым отношениям по сравнению с органическими, изменяет психологические условия отсутствия. Фотографии покойных смягчают боль от их потери и способствуют ослаблению угрызений совести, связанных с их исчезновением.

Наконец, новое изобретение благоприятствует популяризации созерцания наготы. Делаются попытки нарушить равновесие в способах эротической стимуляции, ускорить появление желания; об этом свидетельствует престиж «Обнаженной натуры 1900» («nu 1900»). Законодатели очень быстро заметили это; уже в 1850 году продажа непристойных фотографий в общественных местах была запрещена. В 1880‑х любительская фотография вытесняет посредника–профессионала, упрощает ритуал позирования и раскрывает частную жизнь во всей ее полноте перед объективом, с этих пор жадным до интимных сцен.

То же желание увековечить себя, оставить след можно видеть и на кладбище. Филипп Арьес рассмотрел связь триумфа индивидуальной могилы и появления нового культа мертвых на заре XIX века. Нас здесь интересует персонализированная эпитафия, вещь также совершенно новая для большинства людей; новый призыв к непрерывному течению воспоминаний. История популяризации этого похоронного дискурса начинает вырисовываться со всей четкостью. В подцензурные времена монархии множество эпитафий прославляли заслуги отца, супруга или гражданина. На могильном камне читается подъем в частной жизни — privacy. Вследствие этого усложнение специально построенных кладбищ, переход к промышленному производству могилы понемногу стирают всякую оригинальность, делают все могилы одинаковыми; к счастью, медальоны–фотографии помогают отличить одну от другой.

Многие работы демонстрируют, что эта эволюция шла неравномерно и встречала препятствия. На кладбище в Аньере, деревушке, затерявшейся в департаменте Эна, первая эпитафия появилась лишь в 1847 году. В 1856 году вдова местного «воротилы», которого недолюбливали сограждане, обнесла оградой могильный памятник супругу. Этот жест вызвал волну враждебности; даже кюре возмутился тому, что мрамор будет хранить воспоминания об этом дрянном христианине, в то время как могила его набожного церковного старосты канет в вечность и он будет забыт. В мелких деревенских приходах дорогое убранство могилы и эпитафия будут сталкиваться с желанием равенства. В 1840 году писательница Эжени де Герен сочтет себя обязанной сохранить белую колонну, которая прославляет ее покойного брата Мориса на кладбище в Андийаке.

В мелких приходах появление похоронного дискурса — знак посмертной респектабельности; после смерти каждый лавочник становится фигурой. И наоборот, желание оставить след благоприятствует поддержанию и даже усилению дискредитирующих слухов.

Все эти процедуры, направленные на усиление самосознания, чувства «я», — попытка героизации, гипертрофированное тщеславие–связаны одной нитью. В то время было много и других признаков растущей меритократии: важность, которая придавалась занесению в книгу почета, ритуалу распределения премий, дипломы, которые развешивались по стенам гостиной или общей комнаты, престиж наград, агиографический тон некрологов. Для множества бедняков прочитать свою фамилию в газете было большим событием в жизни. Кто угодно теперь мог принять позу героя; эта новая тенденция была направлена на изменение семейной среды. Это просматривается и в преступных деяниях. Начитавшись разного рода литературы в стиле Плутарха, юный убийца из города Онэ–сюр–Одон чуть ли не с гордостью начал свои мемуары так: «Я, Пьер Ривьер, зарезавший мать, сестру, брата…»

Границы всеподнадзорности

Место индивида определяют власти, которые постепенно перестают быть анонимными. Огромная молчаливая толпа, заполняющая улицы, теряет свою театральность; она превращается в совокупность индивидов, поглощенных своими частными интересами. Становится понятным, что процедура идентификации оптимизируется и что социальный контроль отныне более тщательный.

До победы Республики (1876–1879) определение места индивида остается невнятным; его ненадежность определяет границы всеподнадзорности, которую утверждает власть — конечно же, не без некоторых эксцессов. Гражданское общество, секуляризованное в 1792 году и кодифицированное 28 плювьоза III года, перепись населения, проводившаяся каждые пять лет и составлявшиеся на ее основе именные списки и списки избирателей с учетом ценза (избирательное право было только у мужчин) — вот основные положения системы. Некоторые категории населения подвергаются особым процедурам: рабочие, теоретически обязанные иметь удостоверение личности со времени Консульства, которое они получат по закону от 22 июня 1854 года, к большому сожалению хозяев предприятий; военные; слуги, от которых требуют представления рекомендаций от предыдущего хозяина; проститутки, зарегистрированные в префектуре полиции или в муниципалитете; дети–найденыши или подкидыши, которых предполагается поместить под замок; путешественники и в частности бродяги и кочевники, которые должны получить паспорт прежде чем отправляться в путь.

Изучение лимузенских мигрантов и путешественников, пересекающих департамент Эндр, наглядно демонстрирует, что в сфере исполнения предписаний, как и во многих других областях жизни, царит попустительство, если не сказать — тотальная анархия. На протяжении долгого времени отношения властей и мигрантов строятся на основе узнавания друг друга и зрительной памяти. Тем не менее рост грамотности населения и фокусирование внимания на разного рода административных требованиях способствует получению, использованию и расшифровке «бумаг». Непринужденность в отношениях, оживившаяся в связи с распространением практики заключения контрактов в сельском обществе, делает все более редкой и вскоре невообразимой встречу с человеком, который не знает, сколько ему лет — как крестьянин, который в разговоре о возрасте с Эжени де Герен ошибся на семь лет, чем вызвал ее восклицание: «Какое это счастье — не знать, сколько тебе лет!» Отныне каждый знает, когда он родился, что делает будущее просчитываемым, если не предсказуемым. Конструирование времени собственной жизни позволяет создавать свою историю, что является условием идентификации и автономной коммуникации.

Чтобы составить как можно более полное представление о чьей–то личности, чаще всего по–прежнему наводят справки о моральном облике или, по крайней мере, требуют представить сертификат о добропорядочности. О ком бы ни шла речь — о претенденте на руку и сердце, кандидате на какую–то должность или попросту о прислуге, — этим вопросом занимаются мэр и приходской священник; они должны представить сведения и выразить свое мнение по поводу подопечных или прихожан. Интересно, что отношение к этой практике, узаконивающей обращение к слухам и срывающей покровы тайны с частной жизни, весьма терпимое. Переписка родителей Марты позволяет живо, хотя и с опозданием, представить себе, как происходило разведывание слухов. Когда требуется выбрать или, скорее, «состряпать» жениха для этой непутевой девицы, прибегают к помощи целой команды осведомителей: духовники и священники становятся сводней, провинциальные родственники собирают сведения, адвокатам и нотариусам поручается выведать секреты у собратьев по профессии, служащие государственных органов опрашиваются по поводу качеств их подчиненных, слугам вменяется в обязанность собирать слухи. Кажется, что лишь врачи остаются в стороне, как если бы к соблюдению профессиональной тайны теперь относились с большим пиететом. Мимолетом сказанные фразы, какие–то рекомендации, легкое давление, даже шантаж доводят семью до полного изнеможения; ее попытки как–то защитить себя демонстрируются нам с замечательным бесстыдством.