Представители городских низов, скученные в отвратительных трущобах, по–разному защищают интимные моменты своей жизни. Промискуитет, от которого они как будто получают удовольствие — даже Золя считает народные праздники поводом для спаривания, — с точки зрения представителей господствующих классов был символом примитивной сексуальности и дикости. С ростом народного самосознания самим беднякам такая жизнь нравится все меньше. «Люди живут все вповалку, как животные. Полнейшая дикость», — так Жан Аллеман описывает жилища рабочих. За пятьдесят лет до этого доктор Виллерме писал о жизни текстильщиков — ничего не изменилось. Хозяева промышленных предприятий, врачи–пропагандисты гигиены разрабатывают меры по расселению рабочих трущоб, чтобы спасти людей от туберкулеза и алкоголизма. С конца XIX века появляется понятие «минимальной нормы жилой площади» с определенным объемом воздуха и минимумом удобств. Рабочие, до поры до времени не требовавшие решения «жилищного вопроса», в начале XX века хотят «свежего воздуха» и «оздоровления»[179].

Не отрицая пользы от деятельности благотворительных организаций в жилищной политике, результаты которой, впрочем, были до начала I Мировой войны весьма ограниченными, следует отметить, сколь упорно они игнорируют образ жизни городских низов. Вынужденные «жить на улице», люди из низов умели пользоваться возможностями многонаселенных домов и квартала, этой важнейшей промежуточной зоны взаимопомощи и адаптации. В XIX веке рабочие предпочитали тратить деньги не на жилье, а на более доступную вещь — одежду, чтобы можно было не стыдясь выходить «в свет» и производить хорошее впечатление (делать «bella figura», как выражались итальянцы, знавшие в этом толк). На это обратил внимание Морис Хальбвакс[180].

Их взгляды обращены на город. Они часто переезжают, что является не только лишь бегством от «домохозяина», но и средством и знаком социальной мобильности. Туринские мигранты, образ жизни которых изучал Маурицио Грибауди[181], постоянно ездят из центра на периферию и обратно, имея стратегические цели освоения территории.

Город — свидетель взлетов и падений, между удачей и несчастьем здесь граница весьма зыбкая. Рабочие хотят, чтобы город был открыт для них, хотят жить в нем свободно, как некогда их предки свободно жили в сельских коммунах. Частным владениям, куда доступ беднякам закрыт, городским садам и паркам, изначально предназначавшимся для прогулок буржуазии, они предпочитают пустыри, а зеленым массивам, страстно рекомендуемым борцами за здоровый образ жизни, — «черный пояс» Парижа[182], куда выезжают погулять в выходные дни; там же собираются разного рода маргиналы, апаши устраивают свои встречи. Эти задворки были для них тем же, чем парки и бульвары для буржуазии, очаровывавшие Вальтера Беньямина. Здесь можно назвать, например, пассаж Левалуа–Перре, куда полиция наведывалась с отвращением, или узкие и тесные улицы в индустриальных кварталах Лилля[183].

Здесь по–другому относятся к пространству из–за ужасных жилищных условий; по–другому воспринимают собственное тело: многие действия, которые где–нибудь в другом месте сочли бы интимными, производятся снаружи. К вещам отношение тоже иное: утилизация отходов, переработка использованных вещей, обмен вещами и товарами составляют существенную часть бытовой экономики, не участвующей в монетарном рынке. В отличие от буржуазных дам, женщины из народа не заперты у себя дома, и роль их во всех этих делах весьма велика[184]. Для бедняков город — лес, в котором они охотятся. Если смотреть с этой точки зрения, можно увидеть множество аналогий с сельской жизнью, за исключением мобильности; дело только в масштабах.

Особенность жизни городских низов заключается в том, что их семейные связи не основаны ни на землячестве, ни на едином месте проживания. Желание иметь свое личное пространство во второй половине XIX века нарастает.

Быть свободным в первую очередь значит иметь возможность выбирать место проживания. Сопротивление рабочим кварталам, неважно, находятся ли они в ведении предприятия или города — как знаменитый «Сите Наполеон»[185], потерпевший фиаско, — отмечалось многими исследователями. «Идея подобных поселений никогда не была популярна во Франции», — пишет историк и экономист Арман Одиган (1860): никто не хочет соблюдать дома порядки, принятые на заводах. «Нам предписывалось соблюдать правила, касающиеся всех наших частных действий. Мы не были хозяевами у себя дома», — говорили рабочие. Относительному комфорту, но постоянному контролю они предпочитали «самострой» на пустырях, которых было множество в промышленных городах.

Это стремление к автономии, самостоятельности имеет давние корни. В сельской местности в доиндустриальную эпоху люди были привязаны к дому, к ферме, как к средству производства, что отвечало требованиям семейной экономики, но тормозило индустриализацию в целом. Так, ткачи–надомники оказали ожесточенное сопротивление переселению в слишком сухие и неудобные помещения, которое муниципалитеты отдельных северных городов хотели им навязать, абсолютно не считаясь с производственными нуждами. «Все попытки переселить их в более здоровые, лучше проветриваемые и лучше построенные дома были напрасны; они решительно воспротивились», — Рейбо[186] (1863). В Лилле их силой выгоняют из подвалов в центре города.

Здесь надо еще сказать о том, что большое значение имеет местоположение, которым дорожат. Как показывают отчеты опрашивавших (Ле Пле. Социальная реформа), на интерьер и удобства обращают мало внимания. У людей почти нет мебели: матрасы, кухонная утварь, стол, несколько стульев; редко у кого можно встретить «бабушкин сундук», в наличии которого зоркий глаз социолога усматривал признаки почтительного отношения к своим корням. Однако иногда в этих убогих жилищах можно заметить и желание создать уют: клетка с птицей, занавески с машинным кружевом из Кале на окнах даже в самых нищенских хижинах, сфотографированных Эженом Атже в начале XX века; на стенах цветные картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов, семейные фотографии — фотографироваться вошло в моду начиная с 1900 года. Стены становятся первым освоенным пространством: устроиться на новом месте в первую очередь означает сменить обои. Появление дешевых обоев было столь же революционным для интерьера, как появление недорогих хлопковых тканей — для женской моды. Около 1830 года комната Агриколя Пердигье[187] в «жалкой лачуге» в предместье Сент–Антуан, с плохо уложенными плитами на полу и грубыми черными балками на потолке, оклеена «светлыми обоями, которые придают ей веселый вид»; на окнах «муслиновые занавески, сквозь которые видно, как колышется на ветру плющ». «Почти все, среди чего жил Агриколь Пердигье, было отвратительным, ужасным, но, раз придя к нему, как будто попадаешь в другой мир»[188]. Вот идеал жилья, каким его видят рабочие–сенсимонисты.

Рабочий класс ведет все более оседлый образ жизни; в результате ухудшения условий жизни рабочих появляются жалобы и требования. В ходе проведенного парламентом в 1884 году обследования выявлены претензии к грязи в меблированных «клоповниках» и доходных домах: грязные стены, забитые туалеты, тошнотворные запахи… Пожелания рабочих следующие: побольше места, хотя бы две комнаты, а если есть дети, «если отец семейства себя уважает, то хорошо бы три–четыре комнаты». В первую очередь требуют раздельных спальных мест. Как только это становится возможным, рабочие желают спать отдельно от детей. Деревянная кровать вместо соломенного тюфяка на полу–символ «обустройства»: одна женщина чуть не убила сожителя за то, что он истратил деньги, отложенные на покупку кровати. Кровать для нее была надеждой на прочность их союза. С другой стороны, требования к туалетам были более сдержанными: когда создавался проект дома для рабочих, отдельные туалеты для каждой семьи не предусматривались: «Народ не настаивает на собственных туалетах». Людям хочется, чтобы дома были не очень большими, чтобы фасады выглядели по–разному — «ничто не должно наводить на мысль о рабочем поселке». Во всех этих отчетах сквозит желание иметь отдельное жилье, не похожее на казарму[189].