Развитие средств информации ставит новые проблемы. Арман Каррель дерется на дуэли с Эмилем де Жирарденом, угрожавшим опубликовать в газете La Presse его биографию; он гибнет и платит жизнью за право иметь личные тайны. Пресса гоняется за «жареными фактами», раскрывающими скандалы частной жизни. Надо постоянно прятаться, использовать псевдонимы и заметать следы: XIX век — это маскарад. «Нежелательные последствия господства общественного мнения, что, впрочем, защищает свободу, заключаются в том, что оно вмешивается туда, где ему нечего делать, — в частную жизнь», — пишет Стендаль.

«Желание все узнать», увидеть и услышать заставляет проводить время у замочной скважины; XIX век — это время разнообразных расследований, слежки за разными группами людей и отдельными индивидами; назрела необходимость защищать личность. Так, в начале века в тюрьме Шарантон столкнулись два мнения, начальника тюрьмы и местного врача Ройе–Коллара. Первый желал собрать досье на каждого заключенного, проследить его медицинскую и социальную историю; второй считал это чуть ли не инквизицией (см. у Джен Голдстейн[366]). В этом проявляется двусмысленность современности — с одной стороны, научные достижения, позволяющие узнать многое, с другой — забота о себе, о своих тайнах.

И вот повсеместно, конечно, в зависимости от социальных и местных условий, в идеях и нравах проявляется мощное стремление к индивидуализации жизни. Закон отстает от происходящего. На деле все большее количество людей восстает против коллективных порядков и семейной кабалы и требует личного времени и пространства. Спать отдельно от других членов семьи, спокойно читать книгу или газету, одеваться по своему вкусу, ходить куда хочешь, есть что хочешь, гулять с кем хочешь, любить кого хочешь… Все это говорит о праве на счастье, которое предполагает выбор собственной судьбы. Демократия легитимизирует желание быть счастливым, рынок его подогревает, миграции благоприятствуют ему. Город, эта новая граница, снимает семейный или местный гнет, стимулирует амбиции, меняет убеждения. Город создает свободу, открывает новые удовольствия; город, который так часто оказывается жестокой мачехой, завораживает, несмотря на все проповеди моралистов. Парадоксальным образом он притягивает к себе толпы и отдельных индивидов, провоцирует одновременно разрыв с прошлым и события в будущем.

Денди, художник, интеллектуал, бродяга, оригинал воплощают протест против массового конформизма. Однако, помимо этих фигур, неизбежно составляющих меньшинство, есть и более многочисленные группы, которые настойчиво требуют права на существование: подростки, женщины, пролетарии. Женщин не устраивает прежде всего патриархальная система; их крики и шепот, очень надеемся, звучат на каждой странице этой книги. Пролетарии же критикуют буржуазный порядок. При этом классовое сознание, проявляющееся все сильнее, не исключает взрыва желаний и разнообразия проектов. «Мы из таких же плоти и костей, как и вы», — говорили в 1890 году рабочие Вьена своим хозяевам. Либертарианский синдикализм разделяет неомальтузианские предложения о сокращении рождаемости. «Многодетные семьи порождают нищету и рабство. Имей мало детей». «Женщина, научись становиться матерью лишь по своему желанию», — призывает Всеобщая конфедерация труда. Никогда индивидуалистические анархистские настроения в обществе не были столь активными, как в конце века (М.–Ж. Давернас). Свобода тела, интерес к природе и спорту, свободная любовь — вот основы «свободных кругов»: отвага их представителей встречает сопротивление приличий и условностей. Не так–то легко выпускать на волю свои желания.

Юридически слабый, индивид становится глубже и структурируется. Человеку вообще (как грамматической категории) и безмятежному человеку эпохи Просвещения романтизм противопоставляет своеобразие лиц, темноту ночи и снов переменчивость интимных связей и реабилитирует интуиции как форму сознания (см.: Gusdorf G. L’Homme romantique). Не только внутреннее пространство становится предметов его самосозерцания («Я представляю собой неподвижное пространство, в котором вращается мое солнце и мои звезды», — пишет Амьель), более того, он — центр и выразитель мира. «Внешнее надо искать внутри себя», — говорил Виктор Гюго. Сознание становится маргинальным, на первый план выступает бессознательное, которое руководит людьми; именно в нем — ключ к пониманию их поступков. Целые общества подпадают под власть образов.

В XIX веке научные основы «чистого индивида», по выражению Марселя Гоше, следовало искать в нейробиологии. Неопозитивистская и материалистическая французская медицина отступает под натиском германского оргацицизма и продолжает разграничивать «тело» и «душу», хотя эта граница становится все менее заметной. Стоит ли видеть здесь корни латинского сопротивления психоанализу? Или же их надо искать в отказе считать семейную сексуальность причиной истерии, неврозов и прочих личных проблем (Элизабет Рудинеско)? Или ссылаться на большое разнообразие семейных структур во Франции и ослабление фигуры отца (Э. Ле Бра)? Индивидуальность француза выделяется на фоне других западных типов, что порождает сравнения.

Во время, когда ширится движение толпы, утверждается политическая, научная и, особенно, экзистенциальная ценность индивида. Именно в этом чудесном открытии себя через себя, которое порождает новые связи с окружающими, убеждает нас Ален Корбен. Настало время проникнуть за кулисы театра, где разыгрывается главная интрига.

Мишель Перро

На протяжении всего XIX века проявляется и распространяется стремление к индивидуальной идентичности. Первый показатель этого — имена, которые дают новорожденным. Начавшийся в XVIII веке процесс рассеивания имен продолжается; он вступает в противоречие с реформой, начатой католической церковью, которая желала придать вес наиболее важным святым. Революция в данной области не оказала сильного влияния; может быть, лишь ускорила начавшийся ранее процесс.

На протяжении десятилетий процесс рассеивания имен идет циклично, под влиянием моды. Эти циклы становятся все короче; ускорение говорит одновременно о стремлении к индивидуализации, о разрыве межпоколенческой связи и о желании подчиниться новой норме, установленной правящим классом. Мода на отдельные имена распространяется сверху вниз, от аристократии к народу, из города в деревню. Усложнение социальной иерархии благоприятствует распространению моды по «системе капилляров».

В то же время обычай давать детям какие–то определенные имена постепенно сходит на нет. Наречение ребенка именем крестного отца или крестной матери, то есть, традиционно, именем деда или бабушки, двоюродного деда или двоюродной бабушки, старшего сына — именем отца или покойного деда, чаще встречается в деревне; хотя не стоит преувеличивать вероятность заката этого явления, все же надо сказать, что оно вступает в противоречие с новой модой. То, что отмирает обычай передачи имени в семье от отца к сыну, говорит об изменениях в наследовании имущества и в то же время в отношении к имени как к чему–то священному. Потеря веры в наследование вместе с именем характера свидетельствует об индивидуализме.

Существование семей со сложной структурой, вероятность путаницы из–за небольшого выбора имен приводят к тому что система наречения детей остается очень архаичной. Так обстоят дела в некоторых деревнях Центра и Юга, в частности в Жеводане. Здесь по имени почти никого не называют — его место занимает прозвище. Имя отца по–прежнему тесно связано с домом, и тот, кто, женившись, приходит в семью жены примаком, теряет свое имя. В то же время в этих деревнях эволюция благоприятствует новому использованию имени, полученному при крещении, и верности имени отца, записанного при регистрации ребенка. Использование прозвищ постепенно вытесняется в маргинальные круги: артистическую среду богему, преступный мир, бордели, которым был свойствен архаичный тип поведения.