Различия в повседневных отношениях между родителями и детьми в городах и сельской местности, где проявления нежности считаются недопустимыми, весьма значительны; также на эти отношения влияют социальная среда, религиозные и даже политические традиции. Постоянная забота о своей власти, сознание собственной важности накладывают отпечаток на повседневные слова и жесты. С этой точки зрения семья развивается противоречиво. С одной стороны, контроль за жестами и проявлением эмоций усиливается: например, слезы теперь допустимы только для женщин, для простонародья, при испытываемой боли или в одиночестве; больше внимания уделяется детской речи, осанке и манерам: дети должны держаться прямо, есть аккуратно и т. д. С другой стороны, к проявлениям нежности между родителями и детьми, особенно в буржуазной среде, отношение терпимое, они даже желательны. Ласки считаются благотворными для расцветания юного тела. Каролина Брам, очень стыдливая, сокрушается по поводу того, что была лишена ласки после смерти матери. Эдмон Абу, путешествуя по Греции около i860 года, обращает внимание на холодность семейных отношений в Афинах по сравнению с французской теплотой.

Другой признак близости — повсеместное обращение на ты. Здесь можно обнаружить двойной смысл. «Раньше „тыкали” слугам, а к детям обращались на вы. Теперь наоборот, — пишет Легуве[80]. — При обычном течении жизни к детям следует обращаться на ты, чтобы иногда, когда необходимо продемонстрировать ребенку свое недовольство им, иметь возможность обратиться к нему на вы» («Отцы и дети в XIX веке»). Вот почему Жорж Санд так пугалась, когда бабушка начинала ей «выкать».

Воспитатели–либералы Жорж Санд и Легуве высказываются категорически против телесных наказаний. «Я испытываю ужас перед старинным методом [воспитания] и думаю, что плакала бы громче, чем они [дети], после того как побила бы их», — пишет первая. Но как обстоят дела в действительности? Весьма вероятно, что именно в этом вопросе социальные различия наиболее заметны. Не стоит забывать и о том, что значили телесные наказания для общества, покончившего с феодализмом: это было страшнейшее оскорбление.

В буржуазной среде, как и в аристократической, дома детей больше не подвергают телесным наказаниям. Кое–где еще сохраняются розги или плетки, но отношение к ним становится все более отрицательным. Они почти исчезают из коллежей и лицеев с военной дисциплиной. Жорж Санд вздрагивает при воспоминании о директоре Лицея Генриха IV, который, «будучи ярым сторонником абсолютной власти, заставил отца одного из мальчиков поручить своему негру побить ребенка перед всем классом. Зрителям, собранным на это жестокое зрелище в креольском или московском духе, было под страхом сурового наказания запрещено проявлять малейшее неодобрение» («История моей жизни»). Однако постепенно подростки начинают восставать — как, например, Бодлер и его товарищи в Лионе в 1832 году, — и семьи протестуют. Дело дошло даже до того, что в рекламных проспектах учебных заведений стали особо оговаривать исключение подобных методов воспитания. Вмешивается государство, и в разного рода циркулярах указывается, что «детей ни при каких обстоятельствах нельзя бить»: в 1838 году появилось указание для приютов, в 1834 и 1851 годах — в отношении начальных школ. Школа Ферри выступает еще более категорично — в постановлении от 6 января 1881 года твердо заявляется: «Любые телесные наказания абсолютно недопустимы». Мишель Буйе, исследовавший эволюцию «телесной педагогики», показывает, как внедряются другие дисциплинарные меры. Как того желал Беккариа[81] в своей системе наказаний, речь идет о том, чтобы в первую очередь воздействовать на душу ребенка, а не на тело. Появляются новые различия в порядках государственных и религиозных учебных заведений. Воспитательные методы в религиозных учреждениях более архаичны, идет ли речь о гигиене или о наказании. Провинившегося или плохого ученика монахи и монахини бьют указкой или линейкой, по крайней мере это касается детей из простых семей. Тому есть множество свидетельств.

Школьные методы воспитания не являются предметом настоящего исследования. Интерес для нас представляет желание семей повлиять на воспитательную систему или, по крайней мере, замедлить продвижение бонапартистских методов в воспитании. В данном случае частное оказывается важнее публичного, и обществу удается повлиять на государство: это первое вмешательство родителей учеников в священные дела школы.

В деревне же, в городских низах и в мелкобуржуазной среде удары продолжают сыпаться. «Взбучки» (это жеводанское выражение находим в воспоминаниях Альбера Симонена о детстве в Ла Шапель в начале века) или «порки» прекрасным образом применялись при условии соблюдения некоторых границ: бить можно было только руками; палками и кнутами били только учеников на производстве. Избиения составляют существенную часть воспоминаний рабочих о своем детстве в XIX веке, об этом свидетельствуют Пердигье и Жиллан, Трюкен, Дюме и Туану. В мастерских же практиковалось избиение непокорного ученика всеми взрослыми рабочими, обязанностью которых было научить его профессии.

В основе всего этого лежит целый ряд представлений: например, мятежный дух надо усмирять; учиться надо всю жизнь: «Я сделаю из тебя мужчину, сынок». Идея мужественности замешана на физическом насилии. Некоторые, кто готов воспроизводить эту модель, похваляются тем, что прошли через насилие как через необходимую инициацию, возможно, преувеличивая то, что было в действительности. Но все больше становится детей и в особенности подростков, которые восстают. Деятели рабочего движения и анархисты говорили, что этот горький детский опыт породил их ненависть к власти. Осознание себя начинается с осознания собственного тела.

В отношениях между родителями и детьми в XIX веке наблюдаются две тенденции. Во–первых, в ребенка вкладывают все больше денег, он — будущее семьи, часто по принуждению. Семья Анри Бейля (Стендаля) мечтает реализовать через него свою мечту об аристократизме и изолирует мальчика. Супруги Вентра–Валлес, стремясь подняться вверх по социальной лестнице, превращают маленького Жака в средство достижения этой цели. Отец — классный надзиратель в коллеже, и матери хотелось бы, чтобы Жак стал учителем. Во имя этого, сочетая крестьянскую хитрость с жаждой респектабельности, она устанавливает железную дисциплину, строго контролируя внешнюю сторону жизни. Быть опрятным, держаться прямо, носить подходящую случаю одежду («я часто в черном») и через эти полезные привычки усвоить любовь к порядку — такова была ее цель. Никаких ласк, никаких нежных слов. «Моя мать говорит, что нельзя портить детей, и бьет меня по утрам; если она утром занята, то в полдень, изредка–после четырех часов пополудни… Мать заставляет меня учиться, она не хочет, чтобы я был деревенщиной, как она! Она хочет, чтобы ее Жак стал мсье».

А какая драма разыгрывается, если ребенку не удается оправдать чаяния родителей или он не хочет этого делать! Надежды семьи разбиваются. Ребенок чувствует себя виноватым. Взрослый не перестает напоминать ему об этом и постоянно муссирует тему его предательства. Вспомним Бодлера, который так и не смог заглушить угрызения совести по отношению к своей матери мадам Опик, или Ван Гога, который в письмах к брату Тео выражал отчаянный протест «плохого сына». Источник экзистенциальной тоски, семейный тоталитаризм XIX века во многих отношениях имеет невротическое происхождение. Не так–то просто быть наследником.

В то же время ребенок–это предмет любви. После 1850 года по безвременно скончавшемуся ребенку начинают носить траур, как по взрослому. Его оплакивают наедине с собой, созерцая медальон, в котором хранится прядь его волос. Что это, буржуазная сентиментальность? В металлургическом краю, в Лотарингии, жены рабочих, «матери», «потеряв ребенка, полностью погружались в свое горе. Каждый раз, встречаясь с приятельницами, они проливали несколько слезинок, которые вытирали большими клетчатыми носовыми платками», — вспоминает Жорж Навель («Труды», 1945). Легуве провозглашает высшим принципом воспитания привязанность и нежные чувства и превозносит уважение к автономии ребенка: надо воспитывать детей ради них самих, не ради себя, принимать тот факт, что их «интересы» могут не совпадать с интересами группы, что их ждет их собственная судьба, поэтому следует развивать их инициативность, даже культивировать некоторую неопределенность, которая сохранит у них способность быть свободными. Таковы были принципы педагогов–анархистов.