Эти советы напоминают о том, что моральная теология и позиция священников на протяжении XIX века постоянно эволюционировали. С момента заключения Конкордата (1801) и до 1830 года торжествовал ригоризм, вписавшийся в традицию галликанства[424] и, более того, янсенизма. Пасторы одержимы идеей проклятия и страхом кощунства. Ригоризм созвучен проповедям о конце света. Отказ и отсрочка в отпущении грехов в то время — повседневная практика. В первую очередь этому подвергались публичные грешники и те, кто многократно совершал один и тот же грех, не те, кого теологи рассматривали как «случайных» или «рецидивных». Неудивительно поэтому, что в приютах для умалишенных находилось огромное количество женщин, одержимых религиозной манией, которые изводили себя самоистязаниями и гибли от анорексии во имя того, чтобы Бог избавил остальное человечество от наказания за их грехи.

Ригоризм суда совести основан на осуждении всего, что связано с весельем и сластолюбием и что не подчиняется духовенству. Балы, «ассамблеи», бретонские «пардоны»[425], кабаки, крестьянские вечеринки, свадебные ужины, молодежные сборища и даже простое кокетство — все вызывает гнев священников–мракобесов. Древние разговоры о неприличном обнажении шеи вдруг ожили благодаря гильотине, страшной мстительнице за старорежимные грехи. Жан–Мари Вианней порицает молодежь и их родителей, а кюре из Вереса мешает крестьянам танцевать. Даже во времена Второй империи священник из Массака, что в Тарне, перед началом мессы инспектирует внешний вид женщин; одной из них не постеснялся отрезать прядь волос, посчитав ее прическу чересчур вызывающей.

Однако с 1830 года начинаются послабления. На протяжении следующих двух десятков лет, благодаря усилиям решительно настроенных священников, например монсеньора Деви, епископа Белле, в семинариях и разных собраниях духовенства понемногу начинают утверждаться доктрины Альфонсо де Лигуори[426] в переводе кардинала Тома Гуссе. Эта новая моральная теология призывает духовника к осторожности и снисхождению; она советует не приводить грешника в отчаяние. Успокоить грешную душу отныне представляется более полезным для спасения, нежели привести в ужас. Влияние иезуитов и вообще изменения в итальянской церкви благоприятствуют гуманизации исповеди. Верующие в массе своей начинают принимать самые простые принципы моральной теологии, поэтому пастырское слово не должно уже быть столь тяжелым; и вот ужасный кюре из Арса, отныне подобревший, мешает свои слезы со слезами тех, кто пришел к нему на исповедь.

Частичный возврат к ригоризму наблюдается при Второй империи; секс в браке вызывает новый гнев со стороны клерикалов. Доктор Бержере из своего кабинета мечет громы и молнии в адрес «супружеского мошенничества», а духовенство решило взяться за «онанизм супругов»[427]. С 1815 по 1850 год, отмечает Жан–Луи Фландрен, церковь слегка упустила из виду эту сферу, в результате чего началось «тайное распространение» контрацепции. Контроль за рождаемостью распространяется по всему приходу в Арсе, как и в епархии Ле–Мана, что признает местный епископ монсеньор Бувье. Однако римские теологи по–прежнему считают, что супруга может соглашаться на сексуальные отношения, пусть даже она по опыту знает, что ее муж практикует прерванный половой акт. Церковь видит в этом попустительстве средство против того, чтобы женщина становилась жертвой насилия и чтобы мужчина не скатывался в блуд.

С 1851 года отношение Рима к сексу становится более суровым; соперничество, которое устанавливается между человеком и Богом за обладание источниками жизни, вызывает беспокойство. Отныне теологи Святого Престола категорически осуждают любое содействие, даже пассивное, женщины по отношению к супругу, который занимается онанизмом. Во французской церкви эта эволюция произошла быстрее, чем полагал Жан–Луи Фландрен. Сразу после провозглашения Второй империи монсеньор Паризи призвал духовенство епархии Арраса к большей твердости. Начиная с 1860 года новый епископ Белле занимает ту же позицию. Падение Парижской коммуны усиливает ригористские тенденции. Исповедники, ранее очень сдержанные в том, что касалось плоти, отныне будут задавать очень нескромные вопросы; прошли те времена, когда рекомендовалось ждать, пока исповедующийся сам заговорит на эти темы.

Расследование начинается, когда разворачиваются антиклерикальные действия. Дебаты открыла книга Мишле «О священнике, о женщине, о семье». Известно, как романисты подходят к теме. Золя («Завоевание Плассана»), Эдмон де Гонкур («Госпожа Жервезе»), Жорж Санд («Мадемуазель Ла Кинтини»), Жозеф Пеладан («Главная ошибка») рассматривают исповедь как одну из главных проблем времени. Разворачивается публицистическая кампания. В 1885 году Лео Таксиль и Карл Мило публикуют «Распутство исповедника». Антиклерикальная литература и пресса пережевывают сюжет; Жан Фори исчерпывающе показал это на примере Тарна[428]. Враждебное отношение к исповеднику появляется и в народной среде: уже в 1839 году крестьяне Домпьер–ан–Домб выступили с петицией против своего кюре, который «задавал слишком много вопросов». Даже в тени исповедальни священник зависит от деревенских слухов. Впрочем, в рабочей среде шпионаж кюре уже давно считался повседневной проблемой.

Антиклерикальные выступления идут по четырем направлениям. Лукавая власть исповедника не дает свободы индивиду; постоянная обязанность исповедоваться противопоставляется автономии личности, на которой, согласно неокантианству, базируется нравственная жизнь. Нескромное желание исповедника узнать все, его расспросы родственников и соседей ведут к тотальному контролю самых интимных действий индивида; все это может кончиться полным стиранием личности, что Мишле называет трансгуманизацией.

Клерикалов часто обвиняют в излишнем интересе к сексуальности паствы, нередко эти обвинения звучат противоречиво. Уверенный в своем знании плотского греха исповедник излишними вопросами пробуждает у невинной души первый интерес к пороку. Испуганная разговорами своего духовника и испытывающая отвращение, четырнадцатилетняя Сюзанна Вуалькен решает больше не ходить на исповедь.

Священник одержим женщиной; женское платье напоминает сутану, чувствительность женщины близка ему; необходимость соблюдать целомудрие вызывает у него подавленность; в любой момент он может испытать смятение и даже потерять голову от бесстыдных признаний кающейся грешницы. Образ священника–соблазнителя не сходит со страниц обличающей литературы. Исповедник требует отчета о разных супружеских «шалостях»; хочет узнать о самых интимных тайнах и пытается руководить тем, что происходит в чужой постели. Вследствие этого пара рискует не получать удовольствия друг от друга. Слишком ревностная слежка за соблюдением девичьей чести иногда срывает матримониальные планы; пастырское слово может даже привести в монастырь дочь вольнодумца.

Для супруга, ревниво относящегося к своей власти и авторитету, священник становится конкурентом. Антиклерикалы, тоже сильно озабоченные соблюдением женской добродетели, защищают вовсе не свободу женщин. Вмешательство священника наносит удар по его чувству собственника. Эта ревность к чужаку, который вздумал руководить его частной жизнью, который злоупотребляет визитами в его дом, который сидит в засаде и ждет, когда же ему достанется хрупкая душа чужой жены, принимает, по словам Жана Фори, форму настоящего «антиклерикального мачизма».

Угроза, которую представляет духовенство для финансового состояния прихожан, — последнее из направлений этой битвы. Согласно статье 909 Гражданского кодекса, священник не может получать наследство от своего исповедующегося. Любые претензии на наследство со стороны священников будут отныне рассматриваться антиклерикалами как грабеж.