У коллекции есть своя история. В первой половине века складывается новая практика. Предметы, украшавшие кабинеты аристократов, оказались рассеянными повсюду революционными бурями и находились в плачевном состоянии. Виктор Гюго в романе «Девяносто третий год» приводит впечатляющую картину того, как эти бесценные вещи гибнут в лавках старьевщиков. Создаются большие коллекции, выставлявшиеся для публики, а слом сословных границ сопровождается развалом системы знаков социального различия.

И вот тут появляется новое племя коллекционеров. На протяжении четверти века (1815–1840) конъюнктура для покупателей была благоприятной. Как герой Бальзака кузен Понс, любители порыться в лавках старьевщиков и на барахолках, очень часто безденежные маргиналы, за короткое время умудрялись собрать удивительные коллекции. В 1840–1845 годах приходит мода на коллекционирование. Буржуазия хлынула к торговцам подержанными вещами. Складывается определенный кодекс коллекционера. Визит в антикварную лавку, терпеливый поиск, основанный на новом знании и умении покупать, превращается в ритуал. Июльская монархия была золотым веком «кабинета археологии», домашнего музея. Коллекционер стремится приобрести старинные предметы; он мнит себя «спасителем истории» и пока не думает о возможной перепродаже. После его смерти все это богатство уйдет с молотка. В провинции тоже знаком этот тип. В Тулузе, например, насчитывалось с десяток коллекционеров.

Начиная с 1850 года определяется ценность предмета, структурируется торговля антиквариатом. Сокровища Понса попадают в руки малокультурного господина Попино, и это означает скорую перепродажу. С этих пор происходят перемены. Тон задает плеяда богатейших коллекционеров. Надо подчеркнуть: все, кто занимался большим бизнесом, испытывали желание коллекционировать ценные вещи. Некоторых — это очевидно — страсть к коллекционированию захватила полностью. Крупнейшие банкиры, в частности братья Перейр в своем особняке в предместье Сент–Оноре и Ротшильды в Ферьере, были буквально порабощены ею, как и многие промышленники. Эжен Шнайдер коллекционирует голландскую живопись и рисунки. Все его сокровища заперты в кабинете, а ключ он постоянно носит при себе, так что картины никто не может видеть. Владельцы универсальных магазинов — чаще всего парвеню — тоже охвачены новой страстью: Бусико коллекционирует драгоценности, Эрнест Коньяк и Луиза Жэй, основатели магазина «Самаритен», — вещицы XVIII века.

Все они к тому же являются меценатами и оказывают значительное влияние на моду. Импрессионизм и ар–нуво во многом обязаны этим амбициозным буржуа. После 1870 года крупные коллекционеры не желают, чтобы коллекции после смерти владельца распадались и распродавались. Отныне они желают славы и признательности будущих поколений. Чтобы навсегда остаться в национальной памяти, они передают свои коллекции национальным музеям, где их именами называют залы.

Амбициозные коллекционеры желают основать новые династии и аккумулировать семиофоры, чтобы закрепить за собой занятые позиции. Коллекция — вещь престижная; она может позволить коллекционеру направлять вкусы общества и художественное производство. В результате аристократические и буржуазные корни переплетаются, и какой–нибудь Арно Майер[422] попадает в эту ловушку и путает Старый порядок и буржуазную эклектику.

Желание коллекционировать обнажает секретную психологическую структуру, историю частной жизни. Учреждение частного музея является результатом многих желаний. Коллекция может быть лишь простым набором личных сувениров. Шкатулка, в которой Нерваль хранит пряди волос и письма Женни Колон, или чувственные душистые вещицы, которые напоминают Флоберу о пьянящих ночах с Луизой Коле в его доме в Круассе, — это коллекции, которыми следует наслаждаться наедине с собой. Появление таких коллекций может быть вызвано желанием контролировать, скрывать свое собственное либидо.

Коллекция как обладание чем–то в чистом виде, без какого–то функционального применения, удовлетворяет индивидуальную потребность иметь частную собственность, но коллекционирование также может быть бегством от реальности в мир предметов, которые являются нарциссическим эквивалентом «Я». Разговоры о снобизме и эстетическом удовольствии служат только для отвода глаз, и можно почувствовать, что коллекция компенсирует неудачу, реальную или мнимую. После того как карьера мелкого служащего Анри Одоара была уничтожена имперской администрацией, он удалился в Шантемерль, где с большим тщанием занялся наведением порядка в семейных архивах и коллекционированием морских раковин и медалей. Отступление в сторону домашнего мира подтверждает неудачу в отношениях, о чем также говорят полумрак, обивка мебели и избыток драпировок буржуазного интерьера 1880‑х годов. Стоит ли усматривать в этом повороте неосознанный страх толпы или угрызения совести расхитителя, о чем имплицитно сообщает нам роскошь собранных предметов? Приходит в голову невроз дез Эссента[423].

Вероятно, эта серийная игра подчиняется регрессии, как и ведение дневника. Эти два варианта времяпрепровождения суть удовольствия, получаемые в одиночестве, и в то же время формы самоуничтожения. Как бы то ни было, можно с уверенностью сказать, что повсеместное распространение коллекционирования — одна из важнейших черт истории привилегированных классов XIX века. Игнорировать ее означало бы лишить себя понимания того, что двигало руководителями экономической жизни.

Постепенно это занятие, долгое время бывшее элитарным, распространяется в обществе. В 1890–1914 годах на подъеме филателия, также коллекционируют почтовые открытки, раковины, медали, кукол. Мелкая буржуазия, особенно провинциальная, захотела обзавестись сначала семейными архивами, потом коллекциями сувениров. Шанталь Мартине изучила, как эта тенденция распространялась в обществе и дошла до самых низов. Вскоре после того как Анри Одоар навел порядок в архиве своей семьи, повсеместно начали хранить фотографии, письма, помолвочные платья, засушенные букеты и венки невесты. Сокровища «ручной работы» вскоре присоединятся к юридическим документам и порядковым номерам рекрутов, которые будут благоговейно храниться, пока смерть не лишит их значения. Что это — желание имитировать, демократизация явления? Наверняка, но не только. Можно говорить о распространении в обществе чувства угрозы, нависшей над ценностями прошлого, и отказе соглашаться с разрывом межпоколенческих связей. Неспособность обеспечить преемственность поколений порождает в этих кругах новое чувство вины; именно оно, это чувство, побуждает собирать воедино все, что хранит следы ушедших поколений. Кроме того, мы видим здесь желание персонализировать надгробную надпись. «Жозеф Брюне — это человек, говорю вам, верьте мне!» — написал в 1864 году на титульном листе одной из книг своей библиотеки некий неизвестный владелец.

Есть и другие явления, в которых явственна имитация. Начиная с 1880 года, когда декорирование буржуазных интерьеров достигает кульминации, приобретатели из народа жадно скупают подделки; расцветает торговля фальшивым антиквариатом; складываются целые коллекции подделок. Спальня «в стиле Людовика XV», буфет «в стиле Генриха II» создают новые отношения между народом, его мебелью и интерьером. Это затронуло весь ритуал частной жизни.

Затворничество владельца со своей коллекцией, как было с писателем Пьером Луисом в его доме в деревушке Буленвилье, — это крайняя форма замкнутости на себе. Такое поведение позволяет понять, насколько утомительным может быть желание общения. Изучение досуга, проводимого в одиночестве, наводит на мысль о стремлении к интимности, о желании рассказать о себе кому–то, связать с кем–то тело, душу и мысли.