Рождение внебрачного ребенка считается очень тяжелым грехом, и именно таким отношением можно, объяснить то, что незамужние матери (или родившие не от мужа) прибегают к детоубийству и абортам или же рожают анонимно в других городах и бросают детей. Чтобы ограничить убийство незаконнорожденных младенцев, в Империи начиная с 1811 года были учреждены специальные заведения. В 1838 году Ламартин выступает в палате депутатов в защиту этих заведений, видя в них лучшее средство для защиты чести семьи; возражая парламентариям–мальтузианцам, которые опасаются чрезмерной плодовитости бедняков, он превозносит идею «социального отцовства»: «Незаконнорожденный ребенок — это гость, которого следует принять; человеческая семья должна окутать его своей любовью». «Человеческая семья», а не законная семья, которая будет лишь стыдиться этого отпрыска. Эти учреждения считались ответственными за рост числа брошенных детей (67 000 в 1809 году, 121 000 в 1835‑м) и постепенно закрывались: в 1860 году их было всего 25, и в том же году министерский циркуляр предписал их полное закрытие.

Отныне отказ от ребенка совершался открыто, по заявлению. Незамужняя мать, которая выражала желание воспитывать ребенка, получала пособие, равное плате кормилице в приюте. Что касается брошенных детей, о них заботились благотворительные учреждения — по крайней мере, в Париже, — и отправляли их обычно в деревню. Сиротские приюты (например, «Принц Империи») и ремесленные училища (вроде «Учеников из Отейля») появятся лишь во второй половине XIX века.

Бастард — это скандал; он задевает честь девиц, потерявших девственность, и неверных жен, угрожает безмятежному существованию семьи. Скрыть свою вину, свой греховный плод становится навязчивой идеей женщин и заботой их окружения. Матери часто помогают своим дочерям скрыть позор, но всегда находится кто–то — соседка, служанка или даже кто–то из родственников, — кто придаст гласности настоящее положение дел. Для возбуждения уголовного дела иногда достаточно слухов.

Некоторые женщины — по убеждению ли, из нежности ли — оставляют ребенка себе. Часто они доверяют его своим родителям в надежде, что окружающие все забудут или удастся найти мужа, который усыновит малыша. Явление, достаточно распространенное в народной среде, сравнительно спокойно относящейся к незаконнорожденным детям, в обеспеченных слоях общества вызывает разного рода сделки. Выдать замуж одинокую мать — непростое дело, для его успешного завершения требуются компенсации, в частности финансовые. Такова история молодой аристократки Марты, забеременевшей от конюха. Вся семья бросается на поиски мужа для нее, потому что она, по ее собственным словам, физически нуждается в мужчине. Этот муж оказывается настоящим животным: он живет за ее счет, бьет ее, безусловно, пользуясь ее «виной». В конце концов она подает на развод, снова вызвав недовольство близких. Ребенок, отданный кормилице, умирает в возрасте четырех или пяти лет, и никто особенно не сожалеет о его смерти. По правде говоря, смерть — обычная судьба бастарда, нежеланного, заброшенного, нелюбимого. В среднем, по статистике, в год умирает до 50% внебрачных детей, и понадобится кризис рождаемости при Второй империи, чтобы государство обратило внимание на этот впустую растрачиваемый потенциал и изменило свое отношение к проблеме. Помощь одиноким матерям знаменует появление семейной политики, естественно, без их оправдания и реабилитации. В учреждениях, созданных для помощи незамужним матерям, к ним относятся с презрением, а семьи зачастую изгоняют их.

«Плохое рождение» — это неискупимый грех и несмываемое пятно на несчастном бастарде. Не имеющий легального статуса ребенок подвергается сильнейшей эксплуатации и унижению. В деревнях Жеводана он получает обидные клички. Общество видит в подкидышах преступников и относится к ним соответственно. Незаконнорожденные дети из сиротских приютов направляются прямиком в исправительные колонии. Далее этих «детей полка» ждет армия, и очень многие из них погибнут в дни Коммуны и на I Мировой войне.

Тайна «плохого рождения» так тяжела, что многие автобиографии, кажется, написаны для того, чтобы скрыть ее. Так, Ксавье–Эдуард Лежен — Калико[133] — написал плутовской роман, чтобы завуалировать то, что потомки узнали из его метрики. Сколько же детей, с большим опозданием узаконенных, слишком поздно узнали тайну своего появления на свет, живя в неведении и подозрениях, которые неизменно вызывает молчание.

В начале XIX века Аврора Саксонская — мадам Дюпен — без проблем воспитала внебрачного ребенка своего сына Мориса; Ипполит Шатирон всю жизнь считался сводным братом Жорж Санд (наследство, конечно, ему не полагалось). С этой точки зрения нравы ужесточились. Вероятно, отчасти сокращение количества внебрачных рождений можно объяснить бдительным отношением к добрачным связям и увеличением количества признанных детей.

Усиление представлений о семье как о генетическом капитале вызвало в обществе тревогу по поводу брачных союзов и рождений. На родителях ребенка с какими–то отклонениями лежит тень вины. Разного рода научно–популярные журналы полны изображениями и историями уродцев. La Nature, например, специализируется на описании рождений странных существ, уродства которых пугают тем более, что непонятна их причина: не являются ли они проявлением каких–то скрытых пороков? Ярмарочные павильоны и анатомические музеи — как, например, музей доктора Шпитцнера[134] — привлекают толпы заинтригованных зевак. Физические недостатки вызывают отвращение и отторжение, как если бы они были расплатой за какие–то грехи. Отсюда — смущение и ненависть, которые подчас испытывают к незаконнорожденным детям. Мадемуазель де Шантепи, состоявшая в переписке с Флобером, поведала ему историю Агаты, с которой ужасно обращались родители из–за ее уродства. «Лицо у нее было нормальное, но огромная голова на маленьком тельце смотрелась ужасно». Ее били, унижали, заставляли ходить босиком и в конце концов сдали в психиатрическую лечебницу (письмо от 17 июля 1858 года).

Сифилис — и, следовательно, секс — вот главная причина всех этих уродств. Отсюда — тщательное изучение здоровья будущих супругов и стыд, даже гнев, если обнаруживается какой–то тайный порок. Идут пересуды среди родственников, и в конце концов история загоняется на дальний план картины семейной жизни, что в дальнейшем сильно интригует потомков. Так, в переписке, которую изучала Каролина Шотар–Льоре, мать центрального персонажа, некая Эмма Бро, не получившая приданого и неудачно вышедшая замуж, восстала против мужа: стала упрекать его в какой–то «постыдной болезни» й отказалась спать с ним; как–то, в момент отлучки супруга из дома, выставила на всеобщее обозрение постельное белье — как символ супружеской неверности. В дальнейшем она покинула дом супруга и начала судиться с ним по поводу опеки над тремя детьми, которых муж отобрал у нее и отправил в Бельгию. В конечном счете она уединилась в своем доме в Рошфоре, где и умерла в полубезумии. В благополучной семье ее сына Эжена, стремившейся к стабильности и гармонии, мать едва упоминали.

Биологическое несчастье, о котором пишет Золя в эпопее о Ругон–Маккарах, — это новая форма бесчестья и источник конфликтов.

Не меньший ужас вызывают душевные болезни, которых в XIX веке, по мере развития клиники, становится все больше. Девушка «со странностями» может напугать претендентов на руку и сердце ее сестер. Ее стыдятся, она бросает тень на нормальность отношений в семье. В деле Адель Гюго вызывает удивление в первую очередь единство семьи (за исключением матери) в деле нейтрализации этой ненормальной, способной бросить тень на славу великого человека, и в выдвижении какой–то версии происходящего для любопытствующих.