Во всем этом нет ничего необычного: вельможа должен держать открытый дом, к этому обязывает его высокое положение, тем более когда он представляет короля. Должность дает для этого недостаточно денег — всего лишь 15 тысяч ливров ежегодно, которых по определению не может хватать на подобные траты, оплачивавшиеся из личных доходов (приблизительно оцениваемых в 60 тысяч ливров). Расходы эти тем более чувствительны, что провинциальная аристократия привыкла потреблять продукцию собственных поместий, а представительские функции заставляют многое выписывать из Парижа — парадные одежды, ливреи для слуг, светильники, фейерверки, четырехместный экипаж, упряжных лошадей (в 1751 году ему приходится немало заплатить за доставку шестерки), повара (нанятого за 120 ливров в год). Плюс бочки сахара и специй из Бордо (ноябрь 1741 года, 331 ливр), а из Бургундии — двухлетние вина, доставляемые по воде в большем разнообразии, чем в Париж: в 1730 году Манибан тратит на них 525 ливров, и это при том что ему принадлежат обширные виноградники в Арманьяке. Плюс многочисленная прислуга — семнадцать человек, тогда как у прочих парламентариев, как правило, число слуг ограничивается шестью, и три экипажа (опять–таки вместо обычных для этой среды коляски и портшеза). Сверх всего перечисленного, еще и личный секретарь — доверенное лицо, которому поручено отвечать на прошения и поздравления. Поэтому когда Манибан в 1752 году подсчитывает свои расходы, то из 60 тысяч ренты практически ничего не остается: «Для публичного положения нет великого богатства». Недешево обходится и должность первого президента парламента, поскольку, как мы видели, границы между официальной позицией и частной идентичностью остаются размытыми. Королевская служба разорительна, но, когда человек предан общественному благу, она же способна приносить фавор и пенсионы, а это означает, что Жозеф Гаспар де Манибан рассчитывает на многое. Его надежды остаются невоплощенными, о чем он с горечью пишет своему родичу–канцлеру. У него нет возможности излить душу в семейном кругу — модный брак не предполагает внутренней близости, и если Дидро отчасти компенсирует эту недостачу в письмах к Софи, то Манибан — к Ламуаньону.
Пускай двери особняка Манибана радушно распахнуты перед гостями, живет он там один. Отсутствие семейной жизни, по–видимому, объясняется выгодной женитьбой на парижанке. Несмотря на соответствующий пункт в брачном контракте, мадемуазель де Ламуаньон отказывается переезжать в провинцию: она не представляет себе жизни без двора и Парижа, где, как мрачно замечает маркиз, царит дороговизна. Разочарование ожидает его и в связи с наследником — из–за отсутствия мужского потомства им оказывается кузен Кампистрон, которому перейдут земли и должности. А обе дочери, естественно, воспитываются в Париже и заключают престижные союзы. Одна выходит замуж за маркиза де Мало- за, другая — за маркиза де Ливри; в обоих случаях брачный контракт заверяется королем и невеста получает немалое приданое, соответственно 450 и 500 тысяч ливров, из которых 50 тысяч — наличными. За отсутствием свободных денег Манибан вынужден собирать эту сумму по друзьям, поскольку жена отказывается принимать в этом участие. «Сколько же нужно терпения!» — с облегчением восклицает он, когда переговоры подходят к благополучному завершению. При всем том с дочерьми его связывает искренняя приязнь.
Невеселый итог: постоянный груз обязанностей, семейная жизнь урывками и вроде бы полное отсутствие приватного существования. Однако в 1748 году Манибан обустраивает себе тихую гавань, заранее определив, что ради удовольствия он потратит 48 тысяч ливров на приобретение собственности и еще 23 тысячи на ее обустройство, но не более того. Эта собственность не приносит дохода, но в минуты усталости Манибан уезжает туда «освежить голову и посадить капусту». Местечко называется Бланьяк; оно расположено в одном лье (пяти километрах) от Тулузы. Покупка эта вполне необязательна — у него уже есть замок Бюска и поместья, то есть она обусловлена его личным вкусом и предпочтением. Дом обставлен заново и без лишней роскоши: вместо гобеленов и прочих обивок стены покрашены испанскими белилами; грубоватая, но крепкая мебель. Одним словом, разумная забота о комфорте без излишней траты денег. В отличие от отеля де Пэн, тут он ведет простой образ жизни, без официального блеска. Соответственно, невелика и численность преданной прислуги, но все же в этот штат входит личный секретарь и два садовника, поскольку его удовольствие от пребывания в этих местах во многом связано с двумя важными для него условиями. Во–первых, это раскинувшийся на гектар сад и огород, призванный снабжать его сезонными овощами и фруктами (спаржей, артишоками, клубникой): в своем роде это возвращение к модели поместного потребления. Во–вторых, парк на десяти гектарах, который Манибан хотел закрыть от посетителей, но не предполагал придавать ему слишком правильные формы или уставлять статуями. Тут он искал тишины и шедшей от Гаронны свежести.
В Бланьяке он живет без пышности, даже аскетически, не следя за собой, но отнюдь не в одиночестве, которого не любит и страшится. Напротив, он охотно принимает тех, кто может оценить такой образ жизни: «Я умер бы там со скуки, если бы оставался один, но благодаря близости города у меня постоянные гости». В конечном счете мы снова видим модель, характерную для его общественного положения и эпохи, когда большое количество обязанностей компенсируется отдыхом в лоне семьи и, что чаще, в кругу избранных друзей. Именно так происходит с Манибаном, который с возрастом и по мере наступления болезней все чаще мечтает удалиться к себе. Его лечит знаменитый Фиц (благодаря Ламуаньонам), который также консультирует Руссо; три последние года жизни рядом с ним находится его дочь маркиза де Ливри, специально для того перебравшаяся в Тулузу. Но в момент кончины магистрат все–таки берет верх над человеком. Хотя в завещании недвусмысленно сформулирована воля покойного: «Я хочу быть погребенным без всякой пышности и надгробного слова, произносить которое запрещаю, на кладбище того прихода, в котором мне доведется умереть», тем не менее первый президент парламента — которым он был в большей степени, чем кто–либо другой, — удостоится торжественных похорон. Стоит отметить, что двадцатью годами позже его преемник, президент де Пюивер, будет погребен без всякой помпы, в строгом соответствии с завещанием, что свидетельствует об окончательном изменении оптики.
Конец «сладости жизни» [325]
Насколько можно судить, ближе к концу столетия публику начинает утомлять игра ума и язвительная манера выражения мыслей; возникает усталость от иссушающего рационализма, убивающего спонтанную чувствительность цивилизованного человека. Отсюда стремление к сердечным излияниям: «Вернись же, неверное дитя, вернись к природе!»[326] Появившиеся после путешествия Бугенвиля рассказы об островах Тихого океана и описания примитивных обществ, будь то на Таити или в других райских уголках, убеждают читателя, что вернувшись в лоно природы, человек обретает невинность и счастье. Вельможи вводят в моду «причуды» — приятные места, расположенные неподалеку от Парижа, но за его пределами, и окруженные как будто не тронутой природой: именно таков дворец и парк Багатель, результат известного пари графа д’Артуа. Но главным образцом этих волшебных «уединений» являются Малый Трианон и Сен–Клу, приватные владения в точном смысле этого слова, выделенные королем для того, чтобы служить убежищем двадцатилетней королеве[327]. Это полностью закрытая территория, сам король заходит туда только по приглашению. Обычный дворянский дом, скромных размеров, но удивительно пропорциональный и изящно оформленный; ферма, расположенная посреди обманчиво простого парка, — все свидетельствует о желании даже на троне вести существование, не скованное жесткими рамками придворного этикета: «Я там не держу двора, но живу как частная особа». Дух свободы, трогательные радости дружбы, близость вкусов, минимальное соблюдение иерархии, каждый занят тем, чем хочет, Мария—Антуанетта в простом муслиновом платье прогуливается одна, без свиты. «Это уже не королева, а просто модная дама!» — негодуют ее парижские недруги. Это не значит, что в Версале она играет по установленным правилам. Напротив, при малейшей возможности она скрывается в личных апартаментах вместе со своими служанками и подругами: тут и модистка Бертен, и парикмахер Леонар, которые по ее настоянию не оставляли прочую клиентуру, чтобы не терять сноровки. Одним словом, во всем и всегда сказывается желание жить обычной жизнью, максимально отстраняясь от государственных обязанностей. Тем самым Мария—Антуанетта способствовала отрыву монархии от ее естественной среды. В конечном счете старые герцогини перестали отдавать ей визиты, поскольку не понимали, когда с ней можно обращаться как с государыней, а когда — нет. Это сделало королеву невольницей ее ближнего окружения, которому она позволяла неслыханные вольности. Ее любимица герцогиня де Полиньяк выговаривала ей: «Я думаю, что если Ваше Величество хочет посещать мой салон, это не основание для того, чтобы изгонять из него моих друзей», и королева это терпела. В каком–то смысле это можно расценивать как признание предела верховной власти: таковым выступает приватная жизнь других, столь же достойная уважения, как и ее собственная. Что не мешает общественному мнению возмущаться этой крайней приватизации государей в тот момент, когда их наиболее просвещенные подданные стремятся вырваться за пределы гражданского общества и начать принимать участие в политических решениях.
