Это единство поддерживает одну и ту же идею и схожую динамику. Ритуалы эти оскорбительны, и все местные жители приветствуют их, даже если сами не участвуют в действе. Их молчаливое согласие, о котором свидетельствует почти полное отсутствие внутреннего сопротивления подобным вещам, вызвано полнейшей прозрачностью общественных отношений того времени. Ритуал указывает на то, что все и так знают, и превращает это имплицитное, скрытое знание в зрелище, которое не изменит ход жизни, но надолго испортит репутацию его «героям». Кроме того, как видно из приведенных примеров, средства, которыми пользуются организаторы, несколько разные: то, что приносят к дому девушки в качестве «майского подарка», масштабы шаривари, длительность и повторяемость «прогулки на осле» — все это зависит от масштаба скандала и согласия на проведение ритуала. Все дошедшие до нас случаи Уникальны; несмотря на наличие общих правил, каждый раз события разворачиваются непредсказуемым образом. Решение провести тот или иной ритуал каждый раз принимается спонтанно, и отнюдь не все легкомысленные девицы, пожилые люди, вступающие в повторный брак, или мужья–подкаблучники подвергаются осмеянию. Только весь набор претензий по поводу какой–либо истории, произошедшей с кем–то из местных жителей или его семьей, доводит до осуждения; отсюда очевидное несоответствие между поводом для проведения ритуала — например, чересчур неравным браком — и тяжестью наказания, которым, по своей сути, являются все эти улюлюканья и распевание сочиненных на злобу дня песен. В городке Монреаль д’Од в 1769 году скромному сельскохозяйственному рабочему в ходе шаривари разбили камнями дверь и сожгли изгородь всего лишь за то, что его будущий зять жил в городе Лезиньян, находящемся на расстоянии пятнадцати лье. Но разгулявшаяся молодежь с пеной у рта доказывала другое: якобы девица забеременела от жениха–чужака, а другую он ограбил на 80 ливров; одно его присутствие в Монреале превратило дом зятя в бордель[445], и шаривари во время свадьбы таких людей показывает всю неприглядность их жизни, а, следовательно, проведение подобного обряда можно оправдать. К тому же, как только появляется новость о готовящейся «церемонии», жертва сразу об этом узнает; иногда даже к ней заранее приходит делегация «актеров» и официально информирует. Смягчить ситуацию еще возможно: можно заплатить, можно угостить бузотеров выпивкой или даже принять участие в шаривари. «Мне ничего неизвестно о жалобах новобрачных» или «Молодые люди устроили шаривари, и новобрачные восприняли это с благодарностью», — такие комментарии представителей власти встречались вплоть до 1740 года. С теми же, кто, как пожилые новобрачные из Обэ, игнорирует весельчаков, поступали круто. «Торговлю» с бузотерами, которая изначально являлась частью ритуала «шаривари», но на деле встречалась и при проведении всех прочих позорящих ритуалов, провоцировал страх потери авторитета. На деле организаторы проведения ритуалов были готовы к примирению, и только от сговорчивости жертвы зависели масштабы готовящейся акции. Таким образом, в середине XVIII века в судах меньше обсуждалась законность проведения подобных ритуалов, чем цена, которую можно было заплатить, чтобы умерить пыл зачинщиков.

По масштабам их поля действия, по разнообразию выразительных форм и эффективности наказания все эти ритуалы представляются нам средствами строгого социального контроля, благодаря которому поддерживается порядок в такой важнейшей сфере человеческой жизни, как взаимоотношения полов. Но что нам известно о реальном распространении этих практик при Старом порядке? Из–за полицейских и церковных запретов они были распространены только среди простонародья в городах и деревнях. Есть, однако, некоторые нюансы. Вспомним хотя бы «бал объятых пламенем»[446], в ходе которого на глазах полубезумного короля Карла VI заживо сгорело несколько придворных, переодетых в «диких людей»; два века спустя, если верить Бассомпьеру[447], в царствование Людовика XIII при дворе был в присутствии Гастона Орлеанского устроен шумный ритуал шаривари по случаю женитьбы офицера на вдове. Конечно, эти церемонии не имели целью никого наказать и стали просто придворными играми, придающими пикантности свадебной церемонии. Так продолжалось в городах довольно долго, и даже представители высшего общества иногда беспокоили полицию. Например, в ночь на 27 июня 1750 года по случаю повторного брака одного вдовца молодые люди, включая двух офицеров, раздобыли где–то музыкальные инструменты и устроили концерт под его окнами; проходивший мимо лейтенант из патрульной службы стал им угрожать, вернулся, схватил заводилу за воротник. Дело происходило в дорогом квартале. Шум привлек внимание некого представителя власти, офицеров, дам, проводивших вечер в соседнем доме; все это общество принялось освистывать лейтенанта. Дело приняло серьезный оборот, военное командование тотчас же замяло его: «Мне довелось поговорить с господином генеральным прокурором, который сказал, что, согласно духу и букве закона, игра на означенных музыкальных инструментах не является частью шаривари, что патрульный лейтенант был неправ и своим неосторожным вмешательством вызвал весь этот скандал. Я не припомню, чтобы новобрачный подавал жалобу или вызывал этого офицера, что свидетельствует об опрометчивости его поступка»[448].

Итак, в городах в XVIII веке шаривари бывали разными. Даже если всем известны причины, по которым проводится ритуал, способы его проведения были различными и площади и улицы заполняли в основном исполнители «народных» ритуалов. Надо сказать, что деревня и город здесь во многом отличаются друг от друга. Бесспорно, в деревне ритуалы те же, что и в городе, чему можно найти массу примеров в XIX веке, но если шаривари и похоронные ритуалы в деревне представлены широко, то другие обряды проводятся более сдержанно или по крайней мере реже, чем в городе. Карнавальное осуждение девиц агрессивно только в городах или больших селах. Здесь женщине указывается на ее положение служанки, вынужденной подчиняться сексуальному доминированию хозяина, или белошвейки, которой следует быть очень бдительной, чтобы сохранить свою относительную независимость. В деревнях же ритуальная цензура вписывается в общественные отношения, одновременно более равноправные, более стабильные и более запутанные; очень редко незамужняя девица бывала одинокой и беззащитной, да и осуждение оказывалось менее выраженным. В общих чертах в XVIII веке полный набор ритуалов–наказаний, стремление довести их до крайности, привязать к календарным праздникам является скорее уделом горожан — ремесленников, лавочников, мелких служащих.

Обозначив различия, уточним теперь социальную сторону этих ритуалов. В самом деле, если большинство населения молчит, фигуры организаторов и вдохновителей выходят на первый план. Кто они? Как связаны между собой их роль блюстителей приличий и их собственное социальное положение?

В Кастельнодари в 1735 году группа из пятнадцати женщин преследовала госпожу Мелике, обвиняя ее в сводничестве дочери, в то время как ее зять служил в гусарском полку: «Они сочинили и распевали песню, в которой называли эту Мелике шлюхой и пьяницей… и распространяли текст песни; привлекли детей Бурреля к оскорблениям в ее адрес». В куплетах, написанных на окситанском языке, которые удалось восстановить следствию, говорилось о склонности дамы к выпивке, а ее супруг изображался завсегдатаем кабака и подкаблучником. Шесть обвиняемых — женщины в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, многие из них держат давки, и все, за исключением одной, в состоянии написать свое имя; одна из них, главная заводила, уверяла, когда ее допрашивали по поводу этой песни, что не знает местного наречия[449]. Есть свидетельства о том, что сравнительно недавно, в начале XIX века, в местности Во женщины, многие в сопровождении детей, прибивали к дверям рога и писали на стенах оскорбления в адрес некоего приказчика, соблазнившего чужую невесту, в адрес вдовы и дочери врача, которых обвиняли в безнравственности, в адрес супруги старика, имевшей любовников… Конечно, женщины крайне редко занимались такими вещами, но именно в исключительности таких проявлений скрыт глубокий смысл. Во–первых, эти примеры свидетельствуют о том, что в торговых городках Лангедока женщины имели некоторую экономическую и культурную свободу, что они больше не довольствовались лишь преданием гласности чьего–либо неблаговидного поведения. Но нам представляется, что самое главное заключено в другом. Во всех действиях участниц этих акций, в их жизненных принципах, в желании исправить чье–то поведение было нечто показное. Что бы они ни делали — защищали забеременевшую девицу или порицали разврат других, — они пытались защитить самих себя, демонстрируя таким образом собственную безупречность. В этих обстоятельствах ритуал свидетельствует как об аморальности людей, против которых он направлен, так и о высокой нравственности проводящих его женщин. В Мезьере в регионе Во в 1817 году некий священник, в целом крайне враждебно настроенный по отношению к такого рода явлениям, об этих акциях отозвался положительно[450].