1. Придворное общество, настоящий форум, где за внешне современным видом скрывается архаическая смесь политических или государственных актов, любви к праздникам, личных обязательств, службы и иерархических отношений, иные ключевые элементы которых зародилось еще в Средние века.
2. На другом конце социального спектра — низшие городские и сельские слои, где долго сохранялось традиционное чередование труда и праздников. Этой среде свойственно выставлять напоказ достаток и престиж; здесь царит широкая, подвижная и обновляющаяся социабельность. Это мир улиц, лавок, задворков или большой площади рядом с церковью.
3. Двор и простонародье — два препятствия на пути нового частного пространства, которое начинает формироваться у средних, в основном образованных слоев: мелкого служилого дворянства и клириков, нотаблей средней руки; все они проявляют ранее неведомую склонность к домашней жизни, к поддержанию приятного общения в небольшом «обществе» (именно так его именовали) избранных друзей.
Второй важный сдвиг: распространение грамотности и привычки к чтению, в частности благодаря появлению печатного станка.
На протяжении долгого времени единственным способом чтения было чтение вслух, и расширение практики чтения «глазами» не привело к его немедленному исчезновению. Шарль де Севинье был превосходным чтецом. Во время деревенских посиделок грамотеи во всеуслышание читали куски из «синих» книг[4], продававшихся разносчиками. Тем не менее, чтение «глазами» позволяло отдельным людям составить собственное уникальное представление о мире, обзавестись эмпирическими знаниями: это случай не только Монтеня или Анри де Кампьона, но и того мельника, которым занимался Карло Гинзбург, или Жамере—Дюваля. Оно побуждает к одиноким размышлениям, которым было затруднительно предаваться за пределами религиозного пространства — монастырей и пустынь, специально предназначенных для одиночества.
Наконец, третий сдвиг известен больше предыдущих и с ними связан: это появление в XVI–XVII столетиях новых форм религиозности, направленных на развитие внутреннего благочестия (что отнюдь не исключает других, коллективных форм приходской жизни) и анализа своих поступков, будь то католическая исповедь или протестантская практика ведения дневника. Все чаще среди мирян молитва принимает вид одиноких размышлений в домашней часовне или просто в углу комнаты, на специально для того предназначенной скамеечке для молитвы.
Признаки приватизации [5]
Рискуя повториться, спросим себя: посредством каких механизмов эти изменения могли воздействовать на ментальности?
Я выделяю шесть категорий важных признаков, которые группируются вокруг конкретных проявлений произошедших изменений и позволяют уловить их в изначальной форме.
1. Трактаты о вежестве — один из лучших показателей изменений, поскольку в них мы видим, как средневековые рыцарские обычаи превращаются в правила хорошего тона и вежливости. В свое время с ними работал Норберт Элиас, нашедший в этой литературе существенные доводы в пользу своего тезиса о постепенном формировании современной цивилизации. К ним же, но с несколько иной точки зрения, обращаются Роже Шартье и Жак Ревель.
По мнению исследователей, если проследить развитие этой литературы от XVI к XVIII столетию, то становится заметен целый ряд небольших сдвигов, которые в своей массе свидетельствуют о формирование нового отношения к телу, — как своему, так и чужому. Речь уже идет не о том, как отроку прислуживать за столом или служить господину, а о том, как расширить защитное пространство вокруг собственного тела, чтобы удалить его от других, от сторонних прикосновений и взглядов. Люди перестают обниматься, то есть обхватывать друг друга руками, целовать руки, ноги, бросаться на колени перед почитаемой дамой. На смену пылкой и патетической демонстративности приходят незаметные, скромные жесты, поскольку задачей уже не является создание видимости или самоутверждение в глазах окружающих. Напротив, вы должны привлекать их внимание ровно настолько, чтобы о вас не забыли, и ни в коем случае не навязывать себя посредством преувеличенных жестов. Трактаты о вежестве, учащие обращению с собственным и с чужим телом, фиксируют и новое чувство стыдливости, новую заботу о том, чтобы скрыть некоторые части тела и его функции (скажем, выделения). «Прикрой нагую грудь»[6], — говорит Тартюф. Прошли те времена, когда мужчины — как это было в XVI веке — прикрывали половой орган гульфиком — своеобразным протезом, который служил карманом и, в большей или меньшей степени, имитировал эрекцию. Точно так же вызывает отторжение обычай публично укладывать в постель новобрачных и посещать их спальню на следующее утро. Но одновременно эта новая стыдливость, накладывало» на старые запреты, осложняет доступ мужчин–врачей к постели роженицы, то есть к традиционно женской сфере.
2. Еще одно свидетельство появления более или менее осознанного, часто упорного желания отделиться от прочих и лучше узнать самого себя обнаруживается в письменных практиках. Люди пишут о себе не обязательно для того, чтобы донести это знание до кого–либо, помимо потомков, которые должны хранить семейную память. Причем нередко от потомков требуют уничтожения оставленных им дневников, писем, исповедей. В общем, речь идет об автобиографической литературе, которая показывает распространение грамотности и установление взаимосвязей между чтением, письмом и самопознанием.
Это то, что пишется о себе, часто — порой исключительно — для себя: стремление опубликовать конечный результат далеко не универсально. Даже когда эти тексты избегают уничтожения, они сохраняются во многом случайно, где–нибудь на дне сундука или на чердаке. Иными словами, они созданы ради личного удовлетворения. Как признается в начале своих мемуаров мастер стекольных дел (конец XVIII века)[7]: «Написано это мной для моего собственного удовольствия и ради приятности воспоминания». От Мен де Бирана до Амьеля автобиография настолько отвечает чаяниям эпохи, что превращается в литературный жанр (как это было с завещанием в Средние века), в способ литературного или философского высказывания.
Неслучайно с конца XVI века дневник получает широкое распространение в Англии, этой колыбели «приватности» (privacy). Во Франции, за исключением отдельных случаев, нет ничего подобного, хотя так называемые «регистры» (livres de raison) становятся более многочисленными и, вероятно, более подробными.
3. Вкус к одиночеству. Человеку знатному не подобало находиться в одиночестве, за исключением молитвы, и такая ситуация сохранялась на протяжении долгого времени. Не только сильные мира сего, но и простой народ нуждался в обществе: худшей разновидностью нищеты было уединение, поэтому к нему — как к самоограничению и аскезе — стремились отшельники. Одиночество рождало скуку, это состояние было противоестественно для человека. Но к концу XVII века это уже не вполне так. Госпожа де Севинье, в Париже всегда окруженная друзьями и домочадцами, в последние годы жизни писала, что в Бретани с радостью остается одна на протяжении трех–четырех часов, прогуливаясь по аллеям с книгой в руках. Это еще не погружение в природу, но парк с его деревьями уже обретает сходство с естественным пейзажем. Еще немного, и настанет час «Исповеди» и «Прогулок одинокого мечтателя».
4. Дружба. Предрасположенность к одиночеству побуждает разделить его с близким другом, который принадлежит к относительно узкому кругу: обычно это наставник, родич, слуга или сосед, кто–то намеренно выбранный, выделенный из числа прочих, другое «я». Дружба — уже не только братство по оружию средневековых рыцарей, хотя в эту эпоху, когда с юных лет занятием дворянина является война, в ней сохраняется немалая доля боевого товарищества. За редкими исключениями это, конечно, отнюдь не великая дружба, как у Шекспира или у Микеланджело, а более цивилизованное чувство, — приятное общение, спокойная преданность, — которое, однако, все еще характеризуется достаточно широким спектром чувств разной интенсивности.
