Представляется возможным, что некоторый общественный порядок устанавливался теми, кто находился вне этого порядка. В данном случае предметом контроля является супружество, а контролируют его те, кто еще не вступил в брак, кому еще не надо заботиться о доме и семье и кто, тем не менее, имеет право и даже обязан предотвращать семейные проблемы, предавая их гласности. Выразительные средства, используемые при этом, сами состоят из диссонансов: шум, нарушающий музыкальную гармонию; слова и речи, высмеивающие благопристойность; предметы, сломанные и сдвинутые с мест. Но в более общем плане — молодежь чувствует себя обязанной постоянно сотрясать общественные устои, все время приближаясь к границам допустимого. В деревнях эти дикие акции проводятся в лесах и пустошах, несколько в стороне от жилых кварталов; в городах же все происходит на территории, в XVIII веке уже имеющей установленные границы и разделенной на определенные зоны, но ночью возможно все что угодно. С другой стороны, в деревнях, как и в городах, каждый дом добровольными взносами или даже воровством, к которому в данном случае относятся терпимо, участвует в возмещении убытков, нанесенных молодежью. Молодые люди играют в азартные игры, заключают пари, устраивают праздники, и все их развлечения подразумевают неумеренные траты, а главной идеей является полное отрицание бережливости как добродетели. Жизнь показывает, что такое поведение лангедокской молодежи в XVIII веке было временным и определенным образом упорядоченным, потому что женившись и обзаведясь детьми, молодые люди полностью меняли образ жизни, конечно, не забыв устроить праздник по доводу появления нового главы семьи.

Скрытая логика подобного поведения молодежи заключается в том, что, стиснув зубы, но без большой борьбы общество в целом и некоторые представители власти Старого порядка принимают обычай, который старшее поколение тоже практиковало в свое время, «потому что молодежь должна перебеситься». Но все чаще парадоксальность появления порядка из беспорядка выходит на первый план: подобные забавы демонстрируют лишь невоспитанность их участников.

Почему же все увеличивалась сила исключения, предполагающая, помимо давления со стороны светской и религиозной власти, эффективную поддержку несколько размытых границ между слоями локальных сообществ? Это результат долгой истории, которую мы постараемся проследить.

Церковь первая осудила шаривари, направленное против вдовцов, по соображениям литургической дисциплины. Второй брак так же свят, как и первый — следовательно, высмеивать его значит идти против Церкви. Компьенский Церковный собор 1329–1330 годов зафиксировал положения, которые десятки синодов и епархий будут строго соблюдать, особенно во Франции и Италии, вплоть до середины XVIII века[453]. Надо сказать, что Церковь долгое время лишала повторный брак какой бы то ни было торжественности. Во–первых, в связи с тем, что родство по браку сохраняется, несмотря на то что один из супругов овдовел, количество подходящих кандидатов на повторный брак сокращается, так как, согласно канонам, брак между родственниками до четвертого колена включительно считался аморальным. Во–вторых, образ вдовы благодаря перу моралистов приобрел некий дьявольский ореол, делающий общение с ней сомнительным и малопочтенным. Все это связано с главным: во многих епархиях повторные браки не благословлялись Церковью. Таким образом, надо полагать, что Церковь горячо, но безуспешно противостояла всем этим ритуалам, идущим вместе и конкурирующим, в результате чего появилось довольно странное таинство без ритуала.

Даже если в первое время светские власти пользовались лексиконом прелатов, они преследовали другие цели. Для начала скажем, что в XIV и XV веках полиция и суды не занимались этими ритуалами как таковыми, а только в связи с каким–то несчастьем — массовой дракой, гибелью кого–то из участников… В результате дело часто решалось в пользу молодых холостяков, вздумавших контролировать чужую супружескую жизнь. Как только порядок становится целью и светской власти, и церковной, появляются не только скрытые, но и явные запреты: прокатолически настроенный парламент Тулузы издает его в 1538 году и четырежды переиздает в течение XVI века. Потом устанавливается обычай: парламенты Бургундии в 1606 году, Бордо в 1639‑м, Экс–ан–Прованса в 1640‑м и так далее устанавливают правила, действующие на территории всего королевства. Несколько удивляет, что во всех этих актах упоминается только шаривари и что нацелены они не столько против соблюдения таинства, сколько на сохранение общественного порядка. Почему существовал заговор молчания вокруг всех прочих оскорбительных ритуалов, нарушающих общественное спокойствие не менее, а в случае «прогулки на осле» — еще в большей мере?

То обстоятельство, что приговоры выносились тайно, говорит о скрываемом напряжении, царившем в юридическом мире. Местное законодательство и практика наказаний противопоставлялись друг другу. Как написано в одном документе от 1375 года, в городе Санлис по отношению к «мужьям, которых били жены», применялось правило «провоза на осле задом наперед»; в 1404 году похожая статья появляется в «Кутюмах» города Сентонж; в 1593 году бальи[454] города Омбура постановил, что, «согласно старинному обычаю», женщина, которая избила мужа, должна сесть верхом на осла задом наперед, а ее слабак–муж будет водить этого осла в поводу. В Англии времен Тюдоров и Стюартов суды назначали наказание в виде прогулки верхом на лошади задом наперед, мужчине — в женской одежде, женщине — в мужской[455]; иногда эта прогулка сопровождалась какофонической музыкой (rough music)[456]. Три парижских приговора, вынесенных между 1729 и 1756 годами, и один тулузский кутюм, составленный не позднее 1775 года, предписывают катать задом наперед верхом на ослице сводницу, а ее мужа, если таковой имеется, следом за ней на осле; в Тулузе упряжка должна быть с бубенчиками. «Будешь бегать по городу в перьях и с корзиной на голове» — такую угрозу часто можно было услышать в Лангедоке на протяжении всего XVIII века — мы встретили его трижды во взятых наугад документах. Эти слова напоминают о наказании проституток и неверных жен: их обмазывали медом, а затем обваливали в перьях, на голову надевали корзину и в таком виде катали на осле; так поступили, например, с Селестиной в романе Фернандо де Рохаса. Еще было принято разбирать крышу, бить окна и двери, ломать повозки, портить колодцы; во многих регионах романской и германской Европы подобные «народные обычаи» встречаются в арсенале официальных наказаний вплоть до классической эпохи[457].

Все эти наказания предполагают присутствие публики, не в качестве зрителей, которые пришли посмотреть на поучительный пример, но в качестве активных участников, так как чем больше будет смеха, лацци[458], всякого рода сатирических импровизаций, тем действеннее окажется наказание. К тому же судьи, которые выносят решения, и толпа, которая участвует в этом карательном балагане, на деле разделяют убеждение, что преступление и наказание — вещи взаимосвязанные, что наказание обозначает вину, карает нарушителя порядка и смягчает тяжесть проступка. Таким образом, вся эволюция карательной системы одновременно укрепляет, контролирует и обособляет сцену наказания, которая теперь требует наличия огороженной площадки и торжественного к себе отношения, и разрывает символическую связь между виной и наказанием, в конечном счете приходя к некоему абстрактному тарифу, который на основе французского уголовного кодекса, но с национальными особенностями в каждой стране будет установлен по всей Европе. Сказывается медленное, но верное влияние эпохи Просвещения: к концу XVII века запрещается сожжение на костре, ритуальные наказания тоже выходят из употребления, и судьи, которые сталкиваются с делами о порочащих ритуалах, могут теперь без всяких оговорок утверждать их полную незаконность.