Пока эта программа затрагивала только элиты. Даже среди обеспеченных слоев многие отдавали предпочтение традиционным формам воспитания, к которым возвращается XVIII век, — таким как домашний учитель или обучение «в людях». Хотя мы располагаем внушительной статистикой — 48 тысяч учеников в коллежах Франции в 1789 году или порядка 40 тысяч учеников только иезуитских коллежей в 1627–1629 годах, — на самом деле она обманчива. Дело в том, что, как и английские университеты начала XVII столетия, французские коллежи имели две категории учеников, старших и младших сыновей[398]. Те, кто принадлежал к первой, мог слушать лишь часть курсов, не проходить полный цикл и ограничиваться общим образованием: за редкими исключениями, их карьера определялась семейной традицией, которую они должны были поддерживать. Напротив, младшие сыновья могли рассчитывать лишь на собственные силы, независимо от того, связывали ли они свою судьбу с Церковью, армией, государственной и чиновничьей службой (как во Франции) или же с коммерцией и свободными профессиями (как в Англии). Часто они оставались холостяками, что способствовало сохранению этих юношеских дружб, особенно среди людей одной профессии. При некотором везении они также могли рассчитывать на хорошие отношения с теми, кто принадлежал к группе «старших сыновей», или на поддержку младших отпрысков из более богатых семей.

Коллеж, не в последнюю очередь благодаря суровой дисциплине, становится локусом сильной и страстной дружбы. Изолируя молодых людей от внешнего мира, он превращает юность в возраст дружбы, язык которой, возможно, остается прежним (установить это у нас нет возможности), но ее общественные, пространственные и временные параметры существенно меняются. Эти юношеские отношения полностью не зависели от семьи, часто бывали от начала и до конца бескорыстны (хотя порой за ними скрывались чувства, вызывавшие у наставников тревогу) и могли продолжаться после окончания коллежа (никакой обязательности тут, конечно, не было). Хронологически они предшествовали любви, тем самым оказываясь первым опытом открытия «другого», а потому могли играть центральную роль в формировании идентичности.

Добавим к этому еще одно новшество: в тех же социальных слоях широко распространяется обычай помещать девочек в монастырские школы или в новые конгрегации, специально создававшиеся для этих целей в XVI–XVIII веках (урсулинки, визитандинки, дамы Сен–Сира). Благодаря этому оба пола впервые обретают похожий опыт: «Графиня де Ла Марк… дочь герцога де Рогана… была близкой подругой госпожи де Сен–Симон, и так же дружила с госпожой де Лозен [ее сестрой], своими бывшими товарками по монастырю» — Когда в 1706 году, более чем через десяток лет после монастырского пансиона, она умирает, то обе сестры искренне горюют, что вызывает неодобрение короля, «который был мало знаком с законами естества и сердечными порывами», тогда как Сен–Симон «чувствительно тронут» горькими слезами своей супруги…

Очевидным образом, это лишь начало изменений, и XIX век может куда больше поведать о юношеских дружбах в стенах коллежей или монастырских пансионов, чем XVIII столетие. Однако оно указывает на общее движение в сторону расширения горизонтов общественного существования. Свободный дружеский союз, будь то внезапное «узнавание» Монтеня и Ла Боэси или тщательно взвешенные взаимные обещания Сен–Симона и его товарищей по придворной жизни, утверждает автономию индивидуума по отношению к стратегически организованной системе семейных связей и к поверхностным отношениям, неизбежно сопровождающим всякое общежитие. Но именно эта общежительность становится объектом структурирования, кодификации и институционализации в Англии с XVII века, а во Франции и во всей Европе — с XVIII столетия. Взрослые мужчины пытаются создать для себя удобное и умиротворяющее пространство за пределами семьи, которое позволит им ощущать себя равными среди равных. Это выбор, совершаемый в пользу социабельности.

Конечно, это не приводит к исчезновению систем семейных связей, которые остаются необходимостью и нормой Для большинства населения, особенно сельского. Но творческий потенциал и способность к расширению отношений Духовного родства, по–видимому, на исходе. Наступает время умеренности и благоразумия, поскольку главным партнером семьи выступают уже не другие семьи, а государство, которое предоставляет свою защиту, но в обмен накладывает ряд ограничений и поощряет замыкание семьи в себе самой и отказ от многих окружавших ее связей. Таким образом, возраст дружбы становится своего рода новым переходным этапом от детства к взрослому состоянию, временем удлиняющейся юности, эпохой индивидуального формирования, проб, выбора и личных отношений, которые, будучи выражением свободной воли, могли оказаться чрезвычайно прочными: их продолжительность зависела исключительно от заинтересованных сторон.

Трудно представить себе двух более разных людей, чем Джеймс Босуэлл и преподобный Уильям Джонсон Темпл: в их характерах, поведении и жизненном укладе нет ничего общего. Однако учеба в Эдинбургском университете свела их вместе, и они продолжали переписываться и доверять друг другу на протяжении последующих тридцати лет. Так, Босуэлл сделал Темпла исполнителем своего завещания, а тот в свой черед писал ему 24 июня 1767 года: «Твоя дружба — единственная радость, которая есть в моей жизни. Родня моя — мои главные враги: жестокий отец, неблагодарный брат. <…> О, Босуэлл, верь мне, что я люблю тебя как самого себя, и когда я умру, то возблагодарю Господа прежде всего за то, что в моей жизни была твоя дружба»[399].

Ален Колломп

Художник Альбрехт Дюрер оставил нам некоторое количество рисунков и акварелей, дающих представление о деревенских и городских домах Германии, Австрии, Италии конца XV — самого начала XVI века. Эти рисунки представляют большую художественную ценность, но не только: острый взгляд Дюрера выхватывал детали — дома, деревья, зайца или два увядающих пиона. Изображения зданий дают достаточно точное представление о строительстве: неоштукатуренный или оштукатуренный кирпич красивых домов с каркасными деревянными стенками (фахверк) в окрестностях церкви святого Иоанна в Нюрнберге, покатые черепичные крыши[400], большие отдельно стоящие дома, квадратные в плане, с массивными соломенными крышами, приютившиеся в тени столетних деревьев в баварской деревушке Кальхройт[401]; прижавшиеся друг к другу каменные дома под пологими черепичными крышами, окруженные крепостной стеной в итальянском городке Арко[402]. Глядя на эту последнюю акварель, мы можем лишь догадываться о том, какое восхищение вызвали у немецкого художника средиземноморские краски — голубоватая листва оливковых деревьев, освещенность южной деревни. Наброски Домов, сделанные с натуры, Дюрер использует впоследствии в гравюрах, в частности в «Блудном сыне» (1498). Библейская сцена разворачивается во дворе немецкой фермы, окруженной домами под огромными соломенными крышами, с редкими окнами, иногда лишь слуховыми, с низкими дверями, ведущими в тесные прихожие.

Заметно, что дома горожан и крестьян в окрестностях Нюрнберга, построенные в начале XVI века, формой, объемами, материалами сильно напоминают немецкие и эльзасские городки, появившиеся двумя веками позже. Черты итальянских домов, зарисованных Дюрером во время его первого путешествия в Венецию, угадываются в домах Италии и южной Франции, построенных в XVIII веке. Основные типы региональных жилых построек Италии, Франции[403] и Англии, начиная с совокупности зданий, сохранившихся с прежних времен, и заканчивая новыми домами, можно увидеть, таким образом, уже в немецкой или фламандской живописи начала XVI века. По живописи можно проследить эволюцию строительных приемов в период между XVI и XIX веками, но в первую очередь она демонстрирует стабильность построек — как культурную, так и материальную.. Однако рисунки и акварели Дюрера оставляют нас за порогом домов, вход в которые нам заказан.