Осуждение направлено не против увеличения «приватности» воспитания, а против его последствий, которые будут тяжелы для ребенка. Причину многих слабостей видят в «баловании». Разве иные матери не позволяют себе отвратительные вольности? Как те, что сразу после родов, еще «нечистые», не «могут удержаться от неразумного побуждения обнять и поцеловать свое дитя». По словам медика Жака Дюваля, тем самым они «обнаруживают, что испытывают к ним обезьянью любовь, поскольку, как известно, именно это животное из страстной любви к своим малышам сжимает их в объятиях вплоть до удушения»[232].

Моралисты ополчаются именно против такой «распущенности» и противопоставляют ей правила благопристойного поведения, укореняющиеся на протяжении XVII века… Возможно, в этом негативном отношении к приватному воспитанию, где слишком большая доля принадлежит эмоциям, кроется одна из причин, по которой образовательную систему подминают под себя Церковь и государство. Постеленный переход от приватного к публичному совпадает с растущим желанием политических и духовных властей установить контроль над обществом в целом. Новые образовательные структуры, в особенности коллежи, быстро заручаются поддержкой родителей, уверенных, что дети находятся во власти низменных инстинктов, которые надо подавлять, дабы «их желания были подчинены руководству Разума». Определяя ребенка в школу, семья тем самым уберегала его от опасностей естества[233]. Но главная причина поддержки, конечно, была не в этом. Своим успехом новое образование было обязано тем, что оно формировало умы в соответствии с требованиями все возраставшего индивидуализма. Между приватизацией ребенка в кругу нуклеарной семьи и публичным образованием не было противоречия. Сознание того, что жизнь все менее зависит от прежней системы солидарностей и все более ценит индивидуальность, заставляет обращаться к посредникам — наставникам и учителям. На них возложена миссия сообщить ребенку те знания, которые он не может получить от своих родителей. Последние понимают, что замыкание в приватной сфере рискует нанести урон ребенку, поскольку они не могут дать ему такое образование, которое стало бы альтернативой тому, что в былые времена он получал от общины[234].

Так происходит двойной переход, от родовой семьи к нуклеарной и от публичного — общинного и открытого — воспитания, призванного интегрировать ребенка в коллектив, привить ему родовые ценности и интересы, к публичному же образованию, но уже школьного типа, целью которого является не только интеграция, но и развитие индивидуальных способностей[235].

Изменение статуса ребенка в классическую эпоху, конечно, нельзя считать исключительно результатом трансформации семейных структур; активное участие в этом процессе принимали Церковь и государство. Новое восприятие детства, формирующееся в середине XVI века, сопровождается принятием ряда легальных мер, продиктованных требованиями религиозной нравственности и общественного порядка[236]. Эти юридические правила, мало применимые в момент их фиксации, свидетельствуют о первых — еще очень неуверенных — шагах в сторону защиты детства и, со ответственно, о начале более решительного вмешательства государства в вопросы демографии.

Наиболее заметна роль Церкви и государства в том, что касалось внедрения новых идеологических моделей, содержавших собственные идеалы детства. Они имели исключительный характер, но безусловно повлияли на приватизацию представления о детях. Это недостижимые идеалы, появляющиеся в западном обществе одновременно со все большей индивидуализацией представления о ребенке.

Церковь, умевшая использовать в своих интересах визуальный и вербальный потенциал типографской печати, широко распространяет два образа: мистического ребенка и младенца Иисуса. Мистическое течение, прославляя тех, чья крепость веры оставалась неизменной, несмотря на физические мучения, способствовало повышению ценностного восприятия индивидуума. Оно же породило модель детской святости: образы взрослых святых подразумевают и образы детей–святых, как в случае Петра Люксембургского или Екатерины Сиенской. С самых ранних лет у них не было иного желания, кроме как посвятить себя Богу, и любовь к Господу побудила их отказаться от всего земного, пренебрегать такими нуждами собственного еще хрупкого тела, как еда и гигиена. Прославление мистического детства полностью противоположно «природному» представлению о коллектив ном теле, не допускающем прерывания жизненного цикла. Мистическое тело, напротив, предполагает целибат, то есть отсутствие плотского потомства, стремясь к более высокому духовному отцовству и материнству.

Поклонение младенцу Иисусу укореняется во Франции в XVII веке: его широкому распространению способствует кардинал де Берюль, а затем кармелиты и ораторианцы. Руководства по благочестию всячески подчеркивают человеческие черты «божественного младенца», чья невинность и беззащитность трогают верующих, толпящихся вокруг рождественских яслей. В труде «Святой младенец Иисус» (1665) орлеанский священник Пьер Тюро рассказывал, что в школе одного из «обездоленных» городков прихода, Шатовье, можно видеть «большой эстамп, на котором младенец Иисус из своих пеленок тянет руки к тем, кто, подобно ему, хочет быть нищим духом и малым, и особенно к детям»[237]. После трех веков пастырских наставлений, внушавших страх к искушениям плоти и к сущностной греховности тела, эти образы необычайных детей становятся еще одной опорой для новых форм внутреннего благочестия[238].

Но эти «эмблемы божественной любви» не препятствуют одновременному распространению светской модели необычайного ребенка, противоположной мистическому дитяти и младенцу Иисусу, поскольку речь идет о земных свершениях. Мы знаем о нескольких таких вундеркиндах благодаря книгам и портретам XVII века. К примеру, в 1613 году в свет вышло «Нравственное вежество детей, составленное на латыни Эразмом и переведенное на французский Клодом Арди, парижаниным, в возрасте девяти лет». А был еще «малыш из Бошато», родившийся около 1630 года, который к семи годам говорил на нескольких языках, а в двенадцать опубликовал собрание стихотворений[239]. И конечно, в XVIII веке всем нам известен несравненный Амадей…

От королевских отпрысков не требуется доказательств их способностей: это ребенок, по определению живущий в публичном пространстве, особенно если речь идет о дофине. Его рождение носит публичный характер, и на протяжении всего детства ему отказано в приватности. Он постоянно находится под надзором, каждый его жест удостаивается внимания и порой фиксируется, как можно видеть по записям, оставленным Эроаром, придворным медиком маленького Людовика XIII. Ребенок живет на глазах у всего двора; будущий отец своих подданных, он практически не имеет с ними непосредственного контакта. Об этом свидетельствуют не только гравюры, но, даже в большей степени, монеты. Во второй половине XVII века и еще больше в XVIII веке рождение принцев и принцесс становится поводом для чеканки монет, тем более что их производство стало королевской привилегией. В эпоху расцвета популяционистских теорий это был верный способ запечатлеть в общественном сознании образ королевской четы, окруженной своими детьми, и тем самым призвать семейные пары последовать столь высокому примеру.

Процесс базового обучения ребенка всегда зависел и от внешнего «публичного» пространства, и от «приватной» сферы родительского дома. Эти влияния часто бывали взаимодополняющими; в классическую эпоху изменяется их соотношение.