Критика левых была явно обоснована по ряду важных аспектов. Бухарин разработал долгосрочную программу, исходя из краткосрочных успехов промышленности. Ослепленный «бурным экономическим ростом» 1923–1926 гг., когда выпуск промышленной продукции увеличился в один год на 60 %, а в следующий — на 40 %, он рассчитывал на «огромнейшие перспективы развертывания промышленности». То, что его стратегия подразумевала скорее восстановление существующего оборудования, чем создание нового, было очевидным: «Все искусство экономической политики состоит в том, чтобы заставить задвигаться („мобилизовать“) факторы производства, которые лежат под спудом, „мертвым капиталом“» ^{814}. Хотя 75 % «мертвого капитала» промышленности «задвигалось» уже в 1925 г., до марта 1926 г. Бухарин еще не высказывал публичного беспокойства насчет изыскания «добавочного капитала». Он, по существу, не высказывался по поводу умеренного товарного голода в 1925 г. вплоть до февраля 1926 г., когда он отмахнулся от происходящего, назвав его всего-навсего «спазмом нашего хозяйственного развития» ^{815}. Его нежелание взглянуть в лицо необходимости коренного и незамедлительного развития промышленности обнаружилось также косвенным образом. Так, например, большевики понимали, что причиной возраставшей городской безработицы было сельское перенаселение. Преображенский считал, что новая промышленность поглотит переселенцев из деревни в город; Бухарин высказывался за то, чтобы способствовать созданию новых рабочих мест в сельском хозяйстве ^{816}

Его соображения о сельском хозяйстве также были уязвимы. Высказывая положение, что стимулирование потребительского спроса крестьян и коммерциализация крестьянской экономики приведут к производству такого количества зерна, которое будет достаточным, чтобы накормить город и поддержать индустриализацию, Бухарин не принимал во внимание отсталость и низкую продуктивность, присущие сельскому хозяйству России, примитивный характер которого еще более проявился после уничтожения в результате революции крупных, высокопродуктивных помещичьих землевладений и кулацких хозяйств в 1917–1918 гг. Были возможны два решения. Одно заключалось в допущении частного землевладения и образовании высокопродуктивного сельскохозяйственного капиталистического сектора. Для Бухарина, как и для большинства большевиков, это «кулацкое решение» было идеологически неприемлемым ^{817}. Хотя он стремился рассеять страх перед кулаком как жупелом, его терпимость по отношению к кулацким хозяйствам отнюдь не означала, что он снисходительно относился к образованию крупной земельной собственности или к возникновению сельской буржуазии. Когда Бухарин обращался к крестьянам с лозунгом «Обогащайтесь!», он надеялся на процветание середняцкой деревни, имеющей одинаковый материальный достаток, что, вероятно, было иллюзией. Альтернативным решением было создание крупных, производительных коллективных или государственных хозяйств. Однако в полном согласии с негативным отношением Бухарина к таким хозяйствам в 1924–1926 гг. (в период его сильнейшего влияния) было и официальное игнорирование всех видов коллективного возделывания земли, и их упадок ^{818}.

Даже если бы советское сельское хозяйство восстановило свою дореволюционную производительность, проблема товарной продукции все еще оставалась бы нерешенной. Выравнивание социальных условий в деревне укрепило хозяйственную самостоятельность крестьянской экономики, а ликвидация задолженности крестьян дала им большую свободу решения, что и в каком количестве производить и вывозить на рынок ^{819}. Бухарин надеялся, что выгодные цены и изобилие дешевых промышленных товаров приведут к постоянному росту избытка товарного продукта, а эта перспектива неизменно находилась под угрозой возникновения товарного голода. Если недостатки его индустриальной программы подвергали опасности его сельскохозяйственную программу, то верным было и обратное. Первые тревожные признаки появились в 1925 г., когда, несмотря на хороший урожай, поступление зерна государству не оправдало ожиданий властей, что причинило значительный ущерб государственному плану экспорта и импорта ^{820}.

Из всего этого следует вывод, что Бухарин в своем подходе к экономике в 1924–1926 гг. недостаточно учитывал необходимость вмешательства государства как в промышленное, так и в сельскохозяйственное производство ^{821}. Он предлагал развивать промышленность, не указывая на необходимость плановых капиталовложений, и лишь подчеркивал решающую роль снижения издержек производства и цен на промышленные товары. Вместо стремления к созданию дополнительного коллективного сектора зернового хозяйства, он всецело полагался на «сотрудничество» мелких крестьян. В каждом частном случае он преуменьшал возможности «вмешательства» государственных «командных высот», надеясь на стихийное функционирование рыночного механизма. В течение 1924–1925 гг. он ставил по преимуществу цели, связанные с рынком, такие, как вытеснение частной торговли и ускорение товарооборота. Эти цели часто достигались, но производственные мощности оставались прежними.

Такая ориентация выявляла другие проблемы, которыми была чревата бухаринская политика. Его размышления о темпах и характере индустриального развития отражали также условия восстановительного периода, когда выпуск продукции резко увеличивался и легкая промышленность опережала тяжелую в своем развитии. Но хотя Бухарин и говорил о продвижении к социализму «черепашьим шагом» и однажды доказывал, что «медленные темпы» не представляют «фатальной опасности» ^{822}, он, подобно левым, выражал сильное желание добиться «очень быстрых темпов», которые не допускали бы, чтобы тяжелая промышленность «плелась сзади». Наконец, многим большевикам казалось, что его политика лишала партию инициативы в области индустриализации и ставила ее в сомнительную зависимость от крестьянства или иностранного рынка. По этой причине мучительное чувство политического бессилия в сочетании с экономическими соображениями усиливало оппозицию к программе Бухарина.

Почему же Бухарин так долго не мог преодолеть столь важные ошибки и упорно оставался безразличен к анализу левых? Несомненно, он был введен в заблуждение внушительными успехами правительства в период экономического восстановления. Кроме того, убежденный, что политика оппозиции ведет к политической катастрофе, и сам будучи вовлечен в острую внутрипартийную борьбу, он не прислушивался к обоснованной критике и, подобно своим оппонентам, становился все более и более убежденным, что его — и только его — политика была разумной. Более чем что-нибудь другое, его этическое понимание «исторической задачи» большевизма явилось, видимо, причиной такого поведения. Это понимание толкало его высказывать идеи о том, что потребление масс является движущей силой советской индустриализации. Такой подход имел положительную сторону и настораживал его по отношению к опасности политической и экономической монополии. Но он также вводил его в заблуждение. Возмущенный «безумной утопией» Преображенского, согласно которой промышленность должна была содержаться за счет эксплуатации крестьянства, он увлекался нравственными лозунгами, в то время как необходимо было трезвое размышление. На призыв левых повысить цены на промышленные товары, он резко отвечал: «Наша промышленность должна давать деревенскому хозяйству продукты дешевле, чем давал капиталист» ^{823}.