Не все большевики безоговорочно согласились с этой национальной задачей. Некоторые сочли, что это конец революционного интернационализма. Другие просто не верили, что изолированная страна способна преодолеть такую отсталость. Но многие были в состоянии сочетать свои коммунистические убеждения с ролью модернизаторов (реформаторов); так, в 1924 г. в редакционной статье (скорее всего, написанной Бухариным) отмечалось:

Однако, когда задача была осознана, возник вопрос, как ее осуществить. Ведь цель заключалась не только в индустриализации, но и в построении социалистического общества, и это обстоятельство привело к тому, что экономическая осуществимость программы стала столь же важной, сколь и ее характер, и дискуссии 20-х гг. в связи с этим осложнились. Нужно было оставаться «ортодоксальным», то есть соответствовать духу партии на каждом этапе ее исторического развития. Сталину приписывались слова о том, что большевики не желают «модернизированного большевизма без ленинизма» ^{511}.

Но едва начались поиски внутриполитической программы, как партия сразу же обнаружила, что по поводу строительства социализма ортодоксальных большевистских взглядов не существует и что здесь в большевистской идеологии царит полная неразбериха. Отсутствие общего понимания основных принципов вытекало отчасти из первоначальной разнородности партии, чрезвычайного роста числа ее членов и (как с досадой заметил Бухарин) специализации внутри правящей партии, разбившей ее на множество профессиональных группировок с различными тенденциями, которые оценивали события с различных, близких им точек зрения ^{512}. Суровая ленинская резолюция о партийном единстве на X съезде явилась в одно и то же время и признанием этого разнообразия взглядов и донкихотской попыткой подавить его [27]. Однако, отыскивая основной источник теоретического кризиса, следует возвратиться назад, к 1917 г., когда большевики взяли власть, не имея подлинной внутриполитической программы. С тех пор были поспешно сымпровизированы и потерпели неудачу две идеи: ленинский государственный капитализм в начале 1918 г. — полу рожденный, а затем и полузабытый; «военный коммунизм» — полностью дискредитированный (хотя и по разным причинам с точек зрения разных людей). Даже официальная программа 1919 г. устарела и стала неуместной, о чем Бухарин откровенно информировал правоверных на страницах «Правды» ^{513}. Немногим могли помочь и добольшевистские классики; теперь пришлось с высочайшей степенью реализма обратить внимание на то, что Маркс и Энгельс дали очень мало рекомендаций по переходному периоду ^{514}.

После 1921 г. большевизм стал движением, в котором противостояли две конфликтующие идеологические (и эмоциональные) традиции, коренившиеся в «историческом большевизме». Первую традицию можно назвать «революционно-героической»; она находила себе оправдание и черпала вдохновение в смелом перевороте, совершенном партией в октябре 1917 г., и в мужественной защите революции во время гражданской войны. Эти успехи, казалось, оправдывали «штурмовую атаку» как основной большевистский modus operandi. Последовательная революционность и бескомпромиссный радикализм этого героического подхода источали то, что один наблюдатель назвал «революционным романтизмом» ^{515}. Другая традиция, более осмотрительная и умеренная, только едва сложилась перед 1921 г., несмотря на то что она была исторически оправдана и имела прецеденты в ленинской умеренной экономической политике в начале 1918 г. и в стратегических уступках Брестского мира. Эта традиция созрела и сделалась откровенно эволюционистской и реформистской с введением нэпа, осторожный прагматизм которого явился полной противоположностью революционному героизму. В известном смысле раздвоение большевизма отразило двойственность в самом марксизме, в котором неуловимо переплелись волюнтаризм и детерминизм ^{516}. В 20-е гг. эти две традиции повлияют на позиции левого и правого крыла партии.

Тема героической традиции наиболее часто звучала в устах левой оппозиции. Троцкий, создатель Красной Армии и организатор победы в гражданской войне, был ее живым символом [28]; его надменные манеры и склонность к администрированию отражали победоносный дух революции. Хотя Троцкий и был иногда кое в чем реформистом во внутренней политике, он ярче, чем кто-либо другой, дал литературное выражение ореолу Октября. В своей работе «Уроки Октября», написанной в 1924 г., а также в других выступлениях он характеризует 1917 год как звездный час большевизма и настаивает на том, чтобы революционная дерзость, оправдавшая себя в то время, сохранила свое значение. В официальном истолковании нэпа он видит первый признак «вырождения большевизма». Он чувствовал, и справедливо, что большевистская доктрина утрачивает свой радикальный характер, и предостерегал, что преждевременный отход от революционного марксизма приведет к ненавистному социал-демократическому реформизму. Хотя предложения Троцкого о едином экономическом плане и «диктатуре промышленности» были скромнее по сравнению с тем, что получилось потом, он старался укоренять героическую традицию, призывая рабочий класс не щадить «кровь и нервы» у себя в стране и неразрывно связывая судьбу большевизма в России с международной революцией. Хотя и демагогически извращенная оппонентами, его концепция «перманентной революции» явилась метафорой, наилучшим образом выразившей его политическое лицо. «Мы …просто солдаты в походе. Мы расположились на отдых только на день»,— писал он в 1923 г. Когда гражданская война закончилась, Троцкий ощутил, что миновал кульминационную точку своей судьбы, и он был прав ^{517}.

Другие партийные левые явственно следовали заветам Октября в экономической политике. Такие экономисты, как Преображенский и Пятаков, вскоре выразили свое недоверие нэпу, протестуя против безоговорочного очернения «военного коммунизма»; они предупреждали о неизбежном конфликте с мелкой буржуазией и призывали к новым революционным наступлениям. Теория «первоначального социалистического накопления» Преображенского, несмотря на ее проницательный экономический анализ и декларируемую согласованность с принципами нэпа, явилась громким призывом совершить геркулесово усилие, чтобы преодолеть опасную «передышку между двумя битвами». На реформистскую политику Преображенский смотрел свысока, как на ослабляющую волю пролетариата, «когда ему нужно продолжение геройской октябрьской борьбы, но теперь уже со всем мировым хозяйством, на хозяйственном фронте, теперь уже под лозунгом быстрейшей индустриализации страны» ^{518}. По Пятакову, уступки нэпа были почти предательством Октября, когда обнаружился «подлинный дух большевизма». Его большевизм не признает ограничительных объективных условий, что и составляет сущность различия между большевиками и небольшевиками: большевистской натуре «доступно то, что всем другим натурам, небольшевистским, кажется невозможным» ^{519}. В героической традиции был заложен военный подход к делу: лобовая атака и развернутое наступление; многие левые оппозиционеры были на фронте во время гражданской войны. Впрочем, наследие Октября не знало политических границ, будучи источником вдохновения для самых различных людей и самых разнообразных программ. Защитники волюнтаристского планирования опровергали аргументы своих более осторожных коллег в конце 20-х гг., ссылаясь на то, что преимущества такого подхода были установлены в Октябре, когда были обойдены законы капиталистического развития. А в 1929 г. сталинская гонка с коллективизацией была официально определена как «план осуществления программы Октября в деревне» ^{520}.