Многие революционные марксисты, усвоившие в марксизме его апокалиптическое представление, считали, что до наступления утопического будущего общество остается не чем иным, как ареной борьбы непримиримых сил и антагонистических классов. Постоянно выискивая кризисы и признаки упадка, они замечали только пороки и отрицательные стороны общественного развития. Обычно, как заметил один социолог, они «избегали и даже высмеивали» буржуазные понятия общественного взаимодействия и кооперации ^{487}. Хотя такое представление поддерживало революционный пыл, оно не способствовало пониманию общественной структуры. Будучи марксистом, Бухарин, естественно, подчеркивал те моменты, когда социальные конфликты находятся на первом плане, но также понимал, что элементы гармонии и «моменты кооперации» обычно преобладают. Он рассматривал общество как реальную совокупность и изумлялся тому, «какое поистине гигантское, вавилонское столпотворение влияний и взаимных воздействий представляет общественная жизнь». Именно тот факт, что общество есть совокупность противоборствующих сил, побуждал его придавать значение связующим элементам, «социальным связям» и «обручам», благодаря которым сохраняется общность. Нигде это не обнаруживалось более ясно, чем в его описании конфликта человеческого общества и природы: «Только в процессе долгой и суровой борьбы с природой человек начинает накладывать на нее свою железную узду» ^{488}.

Понимание предпосылок должным образом функционирующего общества будет отражаться в мыслях Бухарина по вопросам внутренней политики на всем протяжении 20-х гг. Он был убежден, что первоочередная задача большевиков заключается в восстановлении социальной структуры общества, разрушенного и расчлененного революцией и гражданской войной. Социальная консолидация должна была «нормализовать» советскую власть и сделать ее приемлемой для возможно большего круга общественных слоев. Между массами и партией-государством, так же как и между раздробленными элементами самого населения, нужно было построить «мосты» и «звенья» в форме добровольных организаций. Подчеркивание интеграции вытекало из основного положения Бухарина во время последовавших партийных разногласий: реальное экономическое и иное развитие имеет своей предпосылкой гражданский мир, сотрудничество и гармонию; общество, находящееся в состоянии войны против самого себя, не может быть производительным и процветающим. Отсюда проистекает характерное для политики Бухарина 20-х гг. твердое убеждение, что все классы и слои советского общества могут сознательно или бессознательно способствовать строительству социализма. И отсюда же его неотступное сопротивление тем большевикам, чьи программы вели к новому разладу и гражданской войне.

Труднее определить, насколько сама теория равновесия являлась для Бухарина исходным пунктом, когда он рассматривал реальные социальные проблемы. Макросоциологическое применение теории равновесия в «Теории исторического материализма» надо отличать от приверженности Бухарина к «подвижному экономическому равновесию» во время разногласий относительно планирования в конце 20-х гг. Эта более специальная, хотя и родственная аргументация свидетельствует только о его убеждении в необходимости сбалансированного пропорционального развития экономики, что было прямо противоположно произвольно намеченным «скачкам» и диспропорциям, заложенным в первом сталинском пятилетием плане ^{489}. То обстоятельство, что модель развития, в основу которой было заложено условие экономического равновесия, можно было почерпнуть из второго тома «Капитала», не являлось единичной точкой зрения; это иногда косвенно признавалось даже противниками Бухарина ^{490}. Легче было обвинить в антимарксизме экстраполяцию Бухарина этой ограниченной концепции на макросоциологическую модель и его утверждение, что «у Маркса есть ясные намеки на такую постановку вопроса. (Учение о равновесии между отдельными отраслями в производстве, основанная на этом теория трудовой ценности и т. д.)» ^{491}.

Это сделало его ортодоксию подозрительной со многих точек зрения. Благодаря его универсальному определению общества и применению теории равновесия ко всем специальным формациям, его можно было обвинить, например, в отказе от выпестованного Марксом историзма, который подчеркивал единственные в своем роде характерные черты и специфические законы для каждого исторического общества. Даже несмотря на то, что Бухарин настаивал на исследовании «каждой формы общества… в ее своеобразии», он обладал той особенностью социологического подхода, которая, по его собственным ело-вам, заключается в изучении «не отдельных форм общества, а общества вообще» ^{492}. Кроме того, если модель равновесия поддавалась обобщению, не означало ли это, что существует универсальный регулятор, или закон, действующий в любом обществе? Бухарин только намекал на ответ в «Теории исторического материализма», когда он говорил о затратах труда как законе регулирования отношений между обществом и природой; позже, однако, он сформулирует «закон трудовых затрат» как «необходимое условие социального равновесия в любой и каждой социально-исторической формации» ^{493}.

Но основная критика, направленная против социологической теории Бухарина и ее политических выводов, основывалась на том, что равновесие предполагает социальную гармонию, в то время как ортодоксальный марксизм доказывает преобладание социальных конфликтов. Советские исследователи не одиноки в противопоставлении марксистской модели конфликтов модели равновесия общества. Аналогия может быть найдена в недавней критике современной структуро-функционалистской школы социологии. Критикующие ее западные социологи доказывают, что в отличие от марксизма функционализм с его концепцией гомеостатического равновесия не в состоянии охватить реальные внутренние общественные изменения и поэтому предпочитает представление о гармоничной стабильности. Они полагают также, что теория равновесия подразумевает нормативную (консервативную) ориентацию и потому относится с предубеждением к социальным конфликтам и рассматривает расшатывающие равновесие элементы как ненормальные и патологические. Один историк даже заключил, что «выбор модели равновесия логически исключает революционную этику…» ^{494}. Увязывание политического консерватизма с теорией равновесия (и теперь еще — постоянная тема в советских исследованиях), таким образом, не является характерным только для советских марксистов ^{495}.

Хотя Бухарин никогда серьезно не размышлял над этим парадоксом, он как будто сознавал его существование. Бухарин справедливо отказался от всякого понятия «совершенной гармонии», и оттенок неловкости чувствовался в его возражении возможным критикам: «Рассматривание общественной и притом иррациональной, слепой системы с точки зрения равновесия ничего общего, конечно, не имеет с harmonia praestabilitata, ибо она исходит из факта существования этой системы и из такого же факта ее развития». Развитие предполагает «равновесие подвижное, а не статическое» ^{496}. Взгляд на равновесие как на динамическое понятие оказался полностью совместим с предположением, что конфликты и изменения всегда присущи обществу. В самом деле, Бухарин утверждал, что механическая модель, включенная в марксизм, обеспечивает энергичный отпор модели общества как биологического организма, по которой всякий нарушающий равновесие элемент является патологическим ^{497}. Наконец, он не увидел противоречия между революционным марксизмом и точкой зрения, что социальная гармония будет преобладать в течение определенных исторических периодов, на том основании, что в досоциалистических обществах равновесие восстанавливалось всегда временно и становилось все менее и менее прочным. Все возрастающие глубокие нарушения равновесия будут происходить вплоть до наступления революции. Другими словами, преобладание гармонии и наличие гомеостазиса исторически ограничены; только коммунизм способен создать условия для прочного социального равновесия.