В самом деле, разительной чертой его оппозиции, как и оппозиции всех левых коммунистов, был ограниченный интерес к многочисленным внутрипартийным проблемам. Реальным делом Бухарина была революционная война и оппозиция Брестскому мирному договору. Спор шел о том, может ли революционное социалистическое правительство вступать в переговоры с капиталистическими державами. Как он позже вспоминал, такая перспектива «возмущала нашу интернациональную совесть до глубины души» {320}. Но когда противоречия коснулись экономической политики, о которой партия в прошлом задумывалась гораздо реже, то речь пошла уже о сравнительно меньшем числе четких программных положений. Большинство партийцев только еще начинали размышлять об осуществимой экономической политике {321}. Ленин своим «государственным капитализмом» пытался заполнить этот вакуум, но его предложения были не более чем временными мерами для приостановки развала экономики. В них очень мало говорилось о долгосрочных задачах партии в области индустриализации и сельскохозяйственного развития, и еще меньше — о «построении социализма».
Помимо поверхностных замечаний относительно национализации, Бухарин тогда почти ничего не внес в поиски жизнеспособной экономической политики. Он туманно высказывался о конце рыночных отношений и переходе к планированию, по существу ничего не говоря о сельском хозяйстве. Оба компонента его «левого коммунизма» — пылкая защита революционной войны и сдержанная критика ленинских экономических предложений — отражали его собственную неуверенность и растерянность по поводу внутриполитических целей и задач партии. Как он говорил десятью годами позже: «Тяжести внешние, крупнейшие затруднения внутри, все это — представлялось тогда нам — должно быть разрублено мечом революционной войны» {322}.
В начале лета 1918 г. споры по экономическим вопросам, как и все левокоммунистическое движение, неожиданно подошли к концу. Умеренные ленинские предложения были отброшены, и был принят совсем другой, радикальный курс, ставший известным как «военный коммунизм». Примирительный «государственный капитализм» начала 1918 г. остался в истории полузабытой «мирной передышкой» {323}.
Новый радикализм в экономической политике партии возник не как уступка левым, как иногда думают, а в ответ на создавшуюся опасную ситуацию. В конце июня, из-за боязни, что крупные предприятия на оккупированных территориях могут перейти в собственность Германии, Советское правительство постановило национализировать «все важные отрасли промышленности». Подобным же образом растущая угроза голода в городах придала аграрной политике в мае и июне острый классовый характер и привела к насильственной реквизиции зерна{324}. Еще более важно, однако, то, что в июне и июле разгорелась гражданская война и началась иностранная военная интервенция [20]. В следующие два с половиной года окруженные белой армией и войсками Японии и западных держав и управлявшие далеко не всей территорией России большевики в борьбе за выживание поставили все наличные ресурсы под партийный и государственный контроль.
В результате возник «военный коммунизм» — крайний пример экономики в условиях гражданской войны. Стремясь использовать все ресурсы для военной победы, государство упразднило или подчинило себе автономные посреднические институты. Так, профессиональные союзы были использованы для подъема производства, а широкая сеть потребительских кооперативов контролировала распределение. Нормирование продуктов, реквизиции, примитивная меновая торговля вытеснили нормальную торговлю; рынок (кроме черного) перестал су-шествовать. Официально стимулируемая инфляция стремительно превратила Россию в «страну миллионеров-бедняков»: деньги обесценились и не выполняли больше своей функции. «Военный коммунизм», как писал впоследствии один бывший большевик, был прежде всего экономической политикой периода военной блокады и борьбы за политическое выживание: «Во-первых, реквизиция в деревне, во-вторых, строгое нормирование продуктов среди городского населения, которое было распределено по категориям, в-третьих, полная „социализация“ труда и производства, в-четвертых, чрезвычайно запутанная и жестко нормированная система распределения…» {325}.
Наиболее характерной чертой периода 1918–1921 гг. было широкое «огосударствление» экономической жизни — часто употреблявшийся термин, который точно отражал происходившее. Государство захватило все экономические рычаги в пределах досягаемости, и начала стремительно расти огромная, громоздкая бюрократия. Кооперативы, профсоюзы, сеть местных экономических советов превратились в бюрократический придаток государственного аппарата. ВСНХ, ответственный теперь, в сущности, за все промышленное производство, создавал одно учреждение за другим. В 1920 г. количество бюрократов по отношению к производственным рабочим увеличилось по сравнению с 1913 г. вдвое {326}. Мечта о государстве-коммуне сгорела в огне гражданской войны; единственной общей чертой Советской республики и Парижской Коммуны оставалось лишь осадное положение.
Опыт гражданской войны и «военного коммунизма» глубоко видоизменил как партию, так и складывающуюся политическую систему. Нормы партийной демократии 1917 г. так же, как и почти либеральный и реформистский облик партии начала 1918 г., уступили дорогу безжалостному фанатизму, жестокой авторитарности и проникновению «милитаризации» во все сферы жизни. В жертву была принесена не только внутрипартийная демократия, но также децентрализованные формы народного контроля, созданные в 1917 г. по всей стране — от местных Советов до фабричных комитетов. Большевики признавали, что не видят другой альтернативы, поскольку, как заявил Бухарин, «республика — есть военный лагерь» {327}. Как часть этого процесса, позиция партии большевиков по отношению к ее политическим противникам менялась от вынужденной терпимости вначале до изгнания других социалистических партий из Советов в июне 1918 г. и, наконец, вспышки террора, последовавшего из-за убийства нескольких большевиков и покушения на жизнь Ленина 30 августа 1918 г. [21] Репрессии ЧК придали советской политической жизни новый характер. Бухарин провел подходящую аналогию, процитировав несколько лет спустя Сен-Жюста: «Нужно управлять железом, если нельзя управлять законом» {328}.
Эти трудные годы явились исходным пунктом для будущих политических дискуссий. Все большевики, даже те, кто позднее осуждал методы «военного коммунизма», гордились этим периодом, когда явное поражение обернулось победой. Бухарин отобразил настроения этого момента, когда писал: «Пролетариат остается более или менее один: против него — остальные». С этого времени период 1918–1921 гг. стал называться «героическим периодом», положившим начало традиции воинственной непоколебимости перед лицом будто бы непреодолимой угрозы и вызывавшим «массовый подъем и непрестанное революционное горение» {329}.
Десятилетием позже Сталин смог воззвать к этой традиции для штурма иных крепостей.
Гражданская война и прекращение деятельности «левых коммунистов» явились поворотными пунктами в партийной карьере Бухарина. Окончился его долгий политический союз с молодыми московскими левыми. Острота оппозиционных движений 1918–1920 гг. менялась в зависимости от положения на фронтах. (По совету Франклина американским революционерам: «Мы должны держаться вместе, или нас, несомненно, повесят поодиночке».) Появились две значительные оппозиции. Когда военная ситуация стала менее тяжелой, в марте 1919 г. группа, названная «военной оппозицией», выступила с критикой введения традиционной военной дисциплины, привилегий и званий в Красной Армии. А начиная с 1919 г. демократические централисты протестовали против введения единоначалия на предприятиях и всеобщей бюрократизации и централизации партии и государства. Обе фракции возглавляли бывшие «левые коммунисты», наиболее значительные среди них — Осинский и Смирнов; обе имели организационную базу в Москве {330}. Бухарин, однако, держался явно в стороне от обеих оппозиций, а на IX партийном съезде в 1920 г. выступил против Осинского от имени Центрального Комитета {331}.
