Если Бухарин и имел какие-либо сомнения насчет того, поднимать ли знамя революционной войны, — а есть косвенные доказательства, что такие сомнения у него были в первой половине февраля {269}, — практически полное единодушие его поколения партийных руководителей, особенно его московских друзей, в этом вопросе, вероятно, рассеяло их. Уже 28 декабря (10 января) Московское областное бюро потребовало «прекращения мирных переговоров с империалистической Германией, а также и разрыва всех дипломатических отношений со всеми дипломированными разбойниками всех стран». Окрыленные успехом, достигнутым благодаря их смелости в 1917 г., молодые москвичи не были расположены к примирению или компромиссу. Их решимость оспаривать Ленина, несомненно, подталкивала Бухарина, который также верил, что урок победы большевиков в Москве, «когда мы выступили, не имея организованных сил», был применим и в настоящей ситуации {270}. Эта привычка левого крыла большевиков ссылаться в споре с сомневающимися на «уроки Октября» стала постоянной чертой внутрипартийных дискуссий ближайшего десятилетия.
На движение «левых коммунистов» и руководящую роль Бухарина в этом движении оказали огромное влияние как давние личные связи (участники движения были людьми одного поколения), так и общность политического мышления. Хотя в движении принимали участие видные представители партийных организаций всей страны, Москва и особенно Бюро стали «цитаделью левого коммунизма» {271}. Молодые руководители Бюро в 1917 г. (Бухарин, Осинский, Ломов, Яковлева, Стуков и Кизильштейн) были всегда на переднем плане. Относящиеся к более далеким временам (1909 г.) предпосылки их совместной деятельности обнаружились теперь, когда уже известная в прошлом тройка Бухарин — Осинский — Смирнов (дополненная сейчас К. Радеком) образовала редакционную коллегию оппозиционного журнала «Коммунист», издаваемого Бюро {272}. Когда левокоммунистическое движение охватило всю страну, Бюро стало функционировать как его «Центральный Комитет», его «организационный центр». Несмотря на свое всероссийское распространение, это было в основном московское движение во главе с Бухариным, его местным лидером, окруженным политическими друзьями, многих из которых он знал еще со времен 1906–1910 гг., когда был членом Московского комитета. Понятно поэтому, что защита революционной войны стала известна как «московская точка зрения» {273}.
Принадлежность левых и правых большевиков к двум разным поколениям снова сыграла свою роль. Несколько старых членов партии — среди них наибольшим авторитетом пользовались М. Покровский и И. Скворцов-Степанов — были «левыми коммунистами». Но руководящая группа оппозиции состояла исключительно из молодых; размежевание на левых и правых, характерное для большевиков Москвы в 1917 г., к этому времени распространилось на всю партию. Если свойственная молодости уверенность в своей правоте воспламеняла левую оппозицию Ленину и тем большевикам, на которых он опирался, то вождь вел себя как трезвый, умудренный опытом государственный деятель, поворачивая молодость оппозиционных лидеров против них самих. «Молодость, — говорил он о юных москвичах, — одно из самых больших достоинств этой группы». Москвичи не менее остро чувствовали проблему поколений. Через семь лет, вспоминая прошлые разногласия, Бухарин так характеризовал себя и своих друзей: «Мы, „молодые“, „левые“…» {274}. В значительной степени поэтому левокоммунистическое движение было выступлением революционеров, сформировавшихся в 1905 г., возглавляемым их признанным лидером — Бухариным.
Вероятно, элемент противоречий между отцами и детьми поможет объяснить конечное поражение оппозиции. В тот период, когда их выступления против мирного договора пользовались наибольшей поддержкой, «левые коммунисты» представляли полное энтузиазма массовое движение, вероятно, большинство партийцев. Хотя угроза со стороны германской армии все больше и больше ослабляла позицию «левых коммунистов», истинная причина их поражения состояла не в отсутствии массовой поддержки, а в несостоятельности руководства. Левые эсеры, которые, присоединившись к большевикам, придали первоначально созданному правительству видимость коалиции, также выступали против заключения мира и предлагали свою поддержку в формировании нового правительства взамен ленинского. Руководители «левых коммунистов» отказались пойти на это как из-за своей лояльности по отношению к партии, так и потому, что ни один из них не рассматривал себя в качестве замены вождя большевистской революции {275}. Бухарин только сетовал на то, что политика Ленина «была гибельной для революции», и указывал, что большинство против него. Но когда знакомый спросил Бухарина, почему он не выступил решительно против Ленина, он, как рассказывают, воскликнул: «Разве я обладаю необходимыми данными, чтобы стать руководителем партии и бороться с Лениным и большевистской партией? Нет, не надо обманывать самих себя!» {276}.
Несмотря на сплоченность движения «левых коммунистов», политические тенденции его лидеров не совпадали. В частности, когда развернулись споры, стали вырисовываться значительные различия во взглядах между Бухариным и крайне «левыми коммунистами», такими, как Осинский и Стуков {277}. Скрытые вначале остротой споров по вопросу о мирном договоре, они приобрели значение на второй стадии существования оппозиции. Ленин, со своей стороны, тоже не всегда полностью разделял взгляды своих приверженцев. Он был, например, значительно менее пессимистичен, чем те из выступавших за мирный договор большевиков, кто не видел перспектив революции на Западе и уже превозносил руководящую роль России. В самом деле, несмотря на взаимные обвинения, Ленин и Бухарин разделяли «одну и ту же общую предпосылку: без мировой революции мы не будем в состоянии справиться с трудностями» {278}. То, что их действительно разделяло, лежало в другой области.
Историки обычно считают призыв к революционной войне безрассудством Бухарина, «самоубийственным», «безумным» предложением, рожденным скорее эмоциями, чем трезвой оценкой положения. Бухарин, однако, неоднократно настаивал на том, что его выводы, в отличие от ленинских, являются результатом «холодного расчета» {279}. На самом деле в выступлениях Бухарина сочетались как эмоциональная приверженность выношенным идеалам, так и логические рассуждения, основанные на специфичности русских условий. Страстные донкихотские черты его оппозиции мирному договору исходили из его убеждения, что европейская революция неизбежна и что без нее большевистский режим долго продержаться не сможет. Большинство партийцев разделяли эти взгляды, но Бухарин придавал им характер пророчеств: «Русская революция либо будет спасена международной революцией, либо погибнет под ударами международного капитала». Он не видел альтернативы: «…все дело зависит от того, победит или не победит международная революция. …Международная революция, — и только она одна, — наше спасение» {280}.
В свете более поздних разногласий примечательно то, что Бухарин обосновывал свою мрачную оценку положения не экономической отсталостью России, а внешней военной угрозой. Он рисовал картину внешней угрозы даже более тревожной, чем Ленин, решительно доказывая, что общая ненависть к большевизму неминуемо объединит воюющие западные державы для совместного похода с целью свержения большевиков и «превращения России в их колонию». «Много данных за то, — утверждал он, — что это соглашение между двумя враждующими коалициями уже произошло». Если Ленин подчеркивал непосредственную угрозу, исходившую от наступавшей германской армии, то Бухарин был обеспокоен «союзом» империалистических держав, который может превратить в клочок бумаги любой односторонний договор. Только международный революционный фронт, настаивал он, сможет противостоять неминуемому объединенному империалистическому фронту против Советской России {281}.
