После смерти Сталина и прекращения террора началась реформация советского общества, известная под названием десталинизации; она сопровождалась медленным (и до сих пор не завершенным) пересмотром официальных оценок в отношении Бухарина и других большевиков, ставших жертвами репрессий [40]. Во время возвышения Хрущева его стремление вернуть партии главенствующую роль побудило его выступить с широкими разоблачениями и осуждением сталинских преступлений против партии. В своей знаменитой речи на закрытом заседании XX съезда КПСС в феврале 1956 г. Хрущев, хотя и не преминул оправдать политический разгром бухаринской оппозиции в 1928–1929 гг., все же резко осудил сталинский террор 30-х гг. и тем самым косвенно обелил его жертвы {1555}. В конце 50-х — начале 60-х гг. история партии подвергалась непрерывному пересмотру, и тысячи жертв сталинских репрессий были реабилитированы. Однако большинство посмертно реабилитированных составляли либо бывшие сталинские приверженцы, погибшие в полосу повального террора, либо мелкие оппозиционеры. Среди них не было ни Бухарина, ни других видных соперников Сталина в 20-е гг.
В начале 60-х гг. Хрущев выдвинул на первый план вопрос о Бухарине, являвшемся олицетворением антисталинизма в партии. В руководство поступали заявления с призывом к полной реабилитации Бухарина, в том числе письмо в Политбюро ЦК партии от четырех старых большевиков, оставшихся в живых: «Человек, названный Лениным законным любимцем партии, не может оставаться в списке предателей и отверженных от партии» {1556}. В 1961 и 1962 гг. вдова Бухарина, которой разрешили вернуться с сыном в Москву после почти двадцати лет, проведенных в лагерях и ссылке, обратилась лично к Хрущеву с просьбой официально снять с Бухарина предъявленные ему на суде обвинения и вернуть ему доброе партийное имя. Хрущев удовлетворил первую часть просьбы и, как можно было понять, склонялся к выполнению второй {1557}. В декабре 1962 г. официальный представитель отбросил уголовные обвинения краткой фразой: «Ни Бухарин, ни Рыков, конечно, шпионами и террористами не были» {1558}.
Несмотря на все это и на непрекращавшиеся просьбы семьи, политическая реабилитация не состоялась. «Бухаринский вопрос», который неизбежно затрагивает законность насильственной коллективизации и всей структуры современного советского общества, сделался, очевидно, источником разногласий между Хрущевым и его противниками в советском руководстве. С его смещением в 1964 г. и приходом к власти консервативного руководства, намеревавшегося ограничить реформы и хотя бы отчасти предать забвению сталинские годы, вопрос о реабилитации Бухарина оказался закрытым. Уголовных обвинений против него больше не упоминается, и имя его иногда появляется без уничижительных комментариев {1559}, однако, хотя со дня гибели Бухарина прошло уже много лет, его все еще игнорируют советские энциклопедии и имя его продолжает оставаться объектом официального посрамления: его называют «антиленинцем», «псевдобольшевиком», чьи политические идеи и «правый оппортунизм» ставили революцию под угрозу и таили опасность реставрации капитализма в Советском Союзе {1560} [41].
Однако отношение официальной советской литературы к Бухарину не отражает того положения, которое занимают его идеи в современном коммунистическом мире. Со времени смерти Сталина центральным вопросом в Восточной Европе является реформа сталинистского порядка, созданного в Советском Союзе в 30-е гг. и насаждавшегося в странах, оказавшихся под советским влиянием после второй мировой войны. Когда в какой-либо из этих стран реформаторы-антисталинисты становятся действенной силой (независимо от того, находятся они у власти или нет), там происходит возрождение идей и политических установок, сходных с бухаринскими. Коммунистические реформаторы в Югославии, Венгрии, Польше и Чехословакии сделались сторонниками рыночного социализма, сбалансированного планирования и экономического роста, эволюционного развития, гражданского мира, смешанного сельскохозяйственного сектора и терпимого отношения к социальному и культурному плюрализму в рамках однопартийного государства. «Социалистический гуманизм» стал для многих лозунгом и мечтой {1561}. В некоторых из этих стран официальная бухаринская репутация значительно поднялась {1562}. Однако будет ошибкой думать, что современные реформаторские идеи вдохновляются непосредственно памятью о Бухарине и его сочинениями. Эти идеи (как и новый интерес к нэпу и 20-м гг. в Советском Союзе) возникли скорее как естественный результат поисков такого коммунистического общественного устройства, которое будет свободным от сталинизма, и в этом смысле они служат не менее убедительным свидетельством непреходящего значения Бухарина {1563}.
То же самое относится и к самому Советскому Союзу. В разгар реформистской политики Хрущева и либерализации цензуры в 1959–1964 гг. далеко идущая критика сталинской историографии и практики вызвала всплеск того, что можно назвать бухаринизмом под псевдонимом, — возрождение бухаринских идей и установок, которые нельзя было открыто отождествлять с именем Бухарина. Можно привести немало примеров. Само хрущевское руководство отвергло сталинский тезис об обострении классовой борьбы и взяло на вооружение вариант бухаринской теории о необходимости мирного развития советского общества, необходимости его «врастания» в коммунизм {1564}. Плановики и экономисты из числа реформаторов начали вторить известным рекомендациям Бухарина, касавшимся научно обоснованного планирования, пропорционального развития, полезности рынка и общественного потребления{1565}. Сторонники либерализации в области культуры представляли в качестве образца политику партии в годы нэпа и партийную резолюцию о литературе 1925 г., написанную Бухариным {1566}. В то же самое время сторонники пересмотра существующей историографии из числа советских историков, освобожденных от Сталине-кой мифологии и начавших получать доступ в архивы, разработали критический взгляд на крестьянское хозяйство при нэпе и сталинскую политику в области коллективизации, замечательно сходный с бухаринским; так же поступили историки Сталинской индустриализации и (в меньшей степени) его коминтерновской политики {1567}. Хотя переоценивать этого обстоятельства не следует, справедливо будет заключить, что спустя три десятилетия антисталинский коммунизм снова оказался в значительной степени бухаринским по духу (в то время как само имя Бухарина не называлось) {1568}.
После падения Хрущева критический разбор сталинизма в официальном порядке по большей части прекратился. Тем не менее бесповоротное разоблачение внедрявшегося 25 лет мифа о том, что сталинизм является синонимом большевистской революции, дает основания полагать, что официальный мораторий на критический пересмотр истории вряд ли продлится долго. Возможно, в конце концов, когда со сцены сойдет нынешнее поколение советских руководителей, чье мировоззрение сложилось в сталинские годы, цензура в исторической области будет отменена, и советские авторы, у которых будет больше данных и проницательности, чем у нас, смогут открыто разобраться в великих проблемах и альтернативах, стоявших перед партией в судьбоносные 20-е и 30-е гг. Как и западные исследователи советского периода, они разойдутся во мнениях по кардинальным вопросам и станут спорить о том, существовала ли разумная большевистская альтернатива сталинской «революции сверху», соответствовала ли политика Бухарина в области сельского хозяйства нуждам растущего населения и потребностям промышленного развития страны, совместимо ли было бы в конечном итоге воздействие его концепции социализма и его программы с политической монополией партии и хуже или лучше была бы подготовлена страна, руководимая бухаринцами, ко второй мировой войне (этот вопрос занимает центральное место в советском политическом мышлении). И подобно своим западным коллегам многие советские исследователи скорее всего придут к выводу, что бухаринизм в той или иной форме оказался бы вполне жизнеспособным и более предпочтительным и что если бы сталинский курс привел к потрясающим достижениям, купленным потрясающей ценой, то бухаринский привел бы к подобным достижениям и не обошелся бы в такую цену; он дал бы менее грандиозные результаты, однако был бы и менее болезненным, а поэтому более успешным и более приемлемым {1569}.
