В то же самое время у Бухарина была (или скоро появилась) еще одна причина для появления на суде. Спасение собственной жизни роли не играло; он знал, что, как он себя ни поведи, хорошо ли, плохо ли выполняя порученную роль, его все равно расстреляют, по суду или без суда, ибо этого требует сталинский сценарий {1525}. Таким образом, как он косвенно объяснил на суде, перед ним встал вопрос: «„Если ты умрешь, ради чего ты умрешь?“ И тогда представляется вдруг с поразительной ясностью абсолютно черная пустота» {1526}. Он понял, что суд явится его последним публичным выступлением и возможностью придать какой-то смысл своей смерти, для себя и других. Он возьмет на себя символическую роль обобщенного большевика: «Я несу ответственность за блок», то есть за большевизм {1527}. В зале судебного заседания он воспользуется любым случаем (в последний раз эзоповым языком), чтобы придать своей роли смысл и «историческое значение», отличные от тех, которые предназначает ей Сталин.
Бухаринский план, как отмечает один автор, заключался в том, чтобы превратить свой процесс в суд над сталинским режимом (подобная практика была широко известна среди русских революционеров), а свое обвинительное заключение — в обвинительное заключение против Сталина как палача большевизма {1528}. Вкратце, выбранная им тактика должна была состоять в том, что он разом признается в «политической ответственности» за все на свете, тем самым спасая семью и подчеркивая символичность своей роли, и в то же самое время будет категорически отрицать или тонко опровергать свою причастность к какому-либо конкретному преступлению, и действительный политический смысл обвинений станет тогда ясен для «интересующихся». Сталинский суд автоматически признает его виновным. Но Бухарин будет давать на процессе показания перед иным, высшим судом, судом истории и «будущего поколения», которому он адресовал свое последнее письмо. Или, как он сказал в зале суда: «Мировая история есть мировое судилище», и только оно имеет значение {1529}.
Со сталинской точки зрения вполне предсказуемый риск, связанный с предоставлением Бухарину последней публичной трибуны, перевешивался, по-видимому, тем обстоятельством, что без него задуманный процесс просто не получился бы {1530}. Поэтому подготовка Бухарина к суду превратилась в длинную и мучительную серию переговоров. Увидав сталинские исправления в тексте своего первоначального признания, о котором они договорились в июне с Ежовым и сталинским эмиссаром Ворошиловым, Бухарин от него отказался. Следователям пришлось начать все сначала, и они трудились «день и ночь». Окончательный вариант сценария все еще переделывался накануне суда. Все это время сталинские агенты пытались предотвратить неожиданные шаги, которые мог бы планировать Бухарин. Например, стремясь развеять всякую надежду на то, что ему удастся тайно сигнализировать о вздорности предъявленных ему обвинений, они показали ему новую книгу Лиона Фейхтвангера, описывающую его наблюдения на процессе 1937 г. и содержащую уверения в справедливости обвинений и подлинности сделанных там признаний. Так, на протяжении всего следствия и самого процесса сильнейшим сталинским доводом оставалась судьба бухаринской семьи {1531}. Тем не менее Бухарин категорически отказался признать некоторые обвинения, особенно шпионаж и попытку убить Ленина, поскольку они были несовместимы с его намерением предстать перед судом в качестве символического большевика. А тем временем он сам готовился в тюрьме, «работал, занимался, сохранил голову» {1532}.
Процесс начался в ослепительном свете прожекторов утром 2 марта. С самого начала сделалось ясно, что Вышинский хочет оттянуть бухаринские показания по возможности как можно дольше, и у него были на то веские причины. Три дня подряд он дирижировал показаниями подсудимых, клеймивших самих себя и Бухарина. Как вспоминает один из присутствовавших, пока «Бухарин не принимал в судебном следствии никакого участия», все шло по плану. Однако, когда ему наконец дали высказаться — во время упорного перекрестного допроса, которому он подверг свидетелей обвинения и других подсудимых, во время его собственного допроса Вышинским 5 и 7 марта и в его последнем слове 12 марта — «дело пошло не так гладко» {1533}. Используя ошеломительный набор двусмысленностей, уверток, кодированных слов, завуалированных намеков, логических хитросплетений и упорных опровержений, Бухарин регулярно перехватывал инициативу у Вышинского, все больше сбивая его с толку и камня на камне не оставляя от обвинений истинного прокурора — Сталина.
Стратегия Бухарина стала очевидна с того момента, как начался его допрос: «Я признаю себя виновным… за всю совокупность преступлений, совершенных этой контрреволюционной организацией независимо от того, знал я или не знал, принимал или не принимал прямое участие в том или ином акте». Для тех, кто не разглядел, что вторая часть этого заявления превращает первую в бессмыслицу, Бухарин позднее полностью обесценил все свои признания одним-единственным замечанием: «Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип» {1534}. В ходе дальнейшего процесса он не забывал (ради семьи) подчеркивать нелепое признание своей ответственности за «все преступления блока», но в то же самое время так или иначе отрицал свое участие в каком-либо из них конкретно. Как видно из следующих диалогов, от наиболее несуразных обвинений он просто отмахивался сразу:
Вышинский: О вредительстве тоже с ним (подсудимым Икрамовым) говорили?
Бухарин: Нет, не говорил.
Вышинский: А в последующие годы о вредительстве и диверсиях говорили с Икрамовым?
Бухарин: Нет, не говорил.
* * *
Вышинский: Повторяю, расскажите о связях вашей заговорщической группы с белогвардейскими кругами за рубежом и немецкими фашистами…
Бухарин: Мне это неизвестно. Во всяком случае я не помню.
* * *
Вышинский: Подсудимый Бухарин, вы признаете себя виновным в шпионаже?
Бухарин: Я не признаю.
Вышинский: А Рыков что говорит, а Шарангович что говорит?
Бухарин: Я не признаю.
* * *
Вышинский: Я еще раз спрашиваю на основании того, что здесь было показано против вас: не угодно ли вам признаться перед советским судом, какой разведкой вы были завербованы — английской, германской или японской?
Бухарин: Никакой.
Вышинский: А насчет убийства товарищей Сталина, Ленина и Свердлова?
Бухарин: Ни в коем случае.
Вышинский: План убийства Владимира Ильича был?
Бухарин: Отрицаю.
* * *
Бухарин: Я категорически отрицаю свою причастность к убийству Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и Максима Пешкова {1535}.
Некоторые обвинения и показания Бухарину приходилось опровергать более тонко. Во время перекрестного допроса одного из подсудимых, чьи показания указывали на его причастность к диверсионной деятельности, Бухарин заставил его привести даты, которые противоречили самому обвинительному заключению. Что же касается подсудимых Иванова и Шаранговича, божившихся, что Бухарин направлял совершенные ими акты саботажа и шпионажа, то это, сказал он, «два провокатора». Как-то из тюремного застенка был доставлен «странный, похожий на мертвеца» свидетель, старый эсер В. Карелин, чтобы дать показания о заговоре для убийства Ленина. Когда Вышинский спросил Бухарина, знаком ли ему этот свидетель, он ловко намекнул, что человек этот был сломлен пытками: «…он настолько изменился, что я не сказал бы, что это тот Карелин». В другом случае Бухарин нанес удар по самой версии заговора, на которой строился весь процесс, настаивая, что он в глаза не видел и пяти из заговорщиков и не слышал о них ни разу, а ведь «члены шайки разбойников должны знать друг друга, чтобы быть шайкой». А сославшись на то, что Вышинский «называет логикой», он пофилософствовал: «Это будет то, что называется в элементарной логике тавтологией, то есть принятие за доказанное то, что нужно доказать» {1536}.
