Но сделав этот выбор, они голосовали не за то, что Бухарин называл «политикой авантюристов», а скорее за более смелый, но все еще ориентированный на нэп курс, который Сталин противопоставлял линии правых и который был утвержден ЦК в апреле 1929 г. Этот курс утверждал перевес ускоренного промышленного развития и планирования над рыночным равновесием, однако не предусматривал событий, последовавших в действительности, — насильственной массовой коллективизации, раскулачивания и окончания нэпа {1309}.
Короче говоря, Сталин сколотил антибухаринское большинство и стал в руководстве первым среди равных не как безответственный автор «революции сверху», а под обличьем трезвого государственного деятеля, избравшего «трезвый и спокойный» курс между робостью правых и экстремизмом левых, — истинного защитника линии XV съезда {1310}. Несмотря на свою воинственную риторику, он победил в своей знакомой с 20-х гг. роли сторонника золотой середины, производившего выгодное впечатление на других администраторов своей прагматической деловитостью, «спокойным тоном, тихим голосом» {1311}. Семь месяцев спустя он возьмет совершенно иной курс, с немыслимыми задачами и риском, курс на «великий перелом», который для многих большевиков, в том числе и для тех, кто поддерживал его в борьбе против Бухарина, станет Судным днем, придет, как тать в ночи.
Бурные месяцы между апрелем 1929 г., когда потерпел поражение Бухарин, и декабрем относятся к числу важнейших периодов русской истории. В этот промежуток времени произошли три важных, взаимосвязанных события: резкое ужесточение политической линии Сталина, сопровождавшееся появлением у него привычки принимать главнейшие решения единолично; дальнейшее ухудшение отношений между государством и крестьянством, а также начало официальной яростной кампании против правой оппозиции и лично против Бухарина, которая вылилась в отказ от политической умеренности вообще. Все эти события породили политику, к которой никогда не призывала ни одна из большевистских групп, включая левых оппозиционеров, к окончательному свертыванию нэпа и к началу сталинской «революции сверху».
Ободренный своей решительной победой в ЦК, в течение лета и осени 1929 г. Сталин взялся переиначивать политическую линию партии. В первый раз он серьезно отошел от нее в Коминтерне. На десятом Пленуме ИККИ в июле, проходившем под председательством Молотова, решения, принятые всего год назад на VI конгрессе, были отброшены и заменены новым радикальным курсом, за который сталинисты выступали с 1928 г. Подверглось пересмотру определение «третьего периода», который стал теперь означать конец стабилизации капитализма, рост боевитости пролетариата и неизбежность революционной ситуации на Западе. Социалистические партии, да и вообще все реформисты, были представлены как главный враг, а их «фашизация» была сочтена завершенной. Чистка умеренных элементов в Коминтерне принимала все более широкий размах, а заграничные компартии получили инструкции порвать связи с социал-демократическими движениями, разоблачить их «социал-фашизм» и организовать соперничающие профсоюзы, то есть, по сути дела, расколоть европейское рабочее движение {1312}. Так началось гибельное скатывание Коминтерна к экстремизму, завершившееся катастрофой пять лет спустя, когда оно способствовало разгрому некогда мощного немецкого рабочего движения (как социалистической, так и коммунистической его партий) и тем облегчило приход Гитлера к власти.
Новый поворот Сталина влево во внутренней политике носил не менее крайний характер. В течение месяцев, последовавших за его утверждением в апреле-мае, плановые задания пятилетки по промышленности и сельскому хозяйству были резко увеличены, а общий характер плана подвергся переработке. Ободренная крутым ростом промышленного производства в течение лета и несмотря на растущее напряжение в экономике, сталинская группа внезапно превратила оптимальные цифры в минимальные, увеличив задание по годовому приросту с 22,5 до 32,5 % и удвоив число предприятий, намеченных к строительству. К осени она требовала, чтобы весь пятилетний план был выполнен, а затем и перевыполнен, в четыре года. В результате первоначальный план приобрел категоричность, но утерял баланс и всякую последовательность {1313}. То, что оставалось, было уже не планом, а калейдоскопом рвущихся вверх цифр, суррогатным оправданием головоломного развития тяжелой промышленности в последующие три года.
А положение в деревне все ухудшалось. В подтверждение предсказаний правых лето и осень принесли новую волну крестьянских волнений. Только в Московской области между январем и сентябрем было зарегистрировано 2198 случаев беспорядков в деревне, многие из которых сопровождались насилием {1314}. Столь же серьезным — и вполне предсказуемым обстоятельством — было дальнейшее сокращение крестьянских посевов. Обострялась нехватка зерна и технических культур, а карточная система, введенная в 1929 г. впервые после гражданской войны, делалась все более жесткой.
В результате углублявшегося заготовительного кризиса плановые задания в промышленности ставились под угрозу, на что Сталин отреагировал новой серией принудительных и амбициозных мер. К осени 1929 г. «чрезвычайные меры» стали (как и опасался Бухарин) упорядоченной системой государственных реквизиций. В то же самое время Сталин строил все более грандиозные планы создания крупных колхозов. Плановики в центре и работники на местах получили инструкции рассматривать коллективизацию не как дополнение к единоличному хозяйству и сбытовой кооперации (как предусматривалось первоначальным планом), а как наиболее быстрое решение сельскохозяйственных затруднений в стране. Применяя все более насильственные методы, государственные уполномоченные наводнили деревню, добывая зерно, агитируя за колхозы и подстрекая против кулаков, и процент коллективизированных дворов значительно вырос: с 3,9 % в июне до 7,6 % в начале октября. Первые колхозы были небольшие, часто плохо стояли на ногах и все еще составляли незначительную долю от 25 млн. крестьянских дворов. Однако даже такой рост, по всей видимости, воодушевил Сталина на сплошную коллективизацию. Центральная печать с надеждой заговорила о массовой коллективизации в отдельных районах, хотя признаков того мощного штурма, который начнется в декабре, еще не было {1315}.
Поначалу эти события не отразились на разгромленной оппозиции. Томского и его приверженцев официально удалили из профсоюзов в июне, а Бухарин со своими заграничными союзниками был выведен из Исполкома Коминтерна в июле {1316}. В июне Бухарин был назначен заведующим научно-исследовательского сектора ВСНХ, руководившего сетью научно-исследовательских институтов. Хотя позднее эта должность послужит хорошей трибуной для распространения его взглядов, такое назначение явно не подходило для члена Политбюро и представляло собой политическую ссылку {1317}. Правда, ни одно из этих перемещений не вышло за рамки апрельского решения ЦК снять Бухарина и Томского с высоких постов (что было, по сути дела, просто принятием их отставки), но оставить их членами Политбюро, официально все еще находящимися на хорошем счету. Соответственно с этим, несмотря на усиление кампании против правых в начале лета, открытых выпадов против Бухарина, Рыкова и Томского пока не было.
Они же, со своей стороны, избегали, по всей видимости, публичных выступлений, которые поставили бы под удар их и без того шаткое положение оппозиционного меньшинства в составе руководства. Для Рыкова, продержавшегося на посту председателя СНК до декабря 1930 г., это означало необходимость подписывать декреты, с которыми он не был согласен. Томский хуже умел приспосабливаться, и для него это означало практически полное молчание. Бухарин же продолжал какое-то время высказываться, хотя возможностей для этого оставалось все меньше и приходилось все больше сдерживать себя. Выступая на съезде атеистов в июне, он в завуалированных выражениях протестовал против сгущавшейся атмосферы официальной нетерпимости и сталинских требований беспрекословного партийного подчинения. Марксизм, отмечал он, есть умение критически мыслить, а не догмы и не мертвые формулы. Он рекомендовал помнить излюбленный девиз Маркса: «Подвергай все сомнению» {1318}. Он косвенно выразил свое собственное критическое отношение к коминтерновской и хозяйственной политике Сталина в очерке, опубликованном двумя частями в мае и июне 1929 г. (это была его последняя статья, в которой он хотя бы с осторожностью мог высказать критические взгляды) {1319}. Под видом критики западных теорий крупномасштабных организаций он вновь приводил свой довод о том, что стабилизация капитализма на Западе продолжается, а говоря о внутренних вопросах, снова предупреждал об опасности чрезмерной централизации и безудержной бюрократизации.
