С точки зрения партийных устремлений нэп представлял собой неоднозначную картину. В 20-е гг. Советская Россия была страной резких контрастов: традиционное и современное, соха и машина, отсталость и гигантские строительные объекты, творческий блеск и непреодоленная неграмотность, безработица и бьющее в глаза богатство, бесплатное начальное обучение и что-то около миллиона беспризорников, мечты о социализме и пьянство {1077}. Положительные явления укрепляли доверие к нэпу и бухаринской политике руководства, а отрицательные — порождали сомнения и разочарование, к которым также приводили все еще сильные воинственно-революционные настроения, особенно на низших партийных уровнях. Ибо, несмотря на поражение левых и их дискредитацию, партийная «революционно-героическая» традиция продолжала жить, питаясь не только ностальгией по 1917 г. и гражданской войне, но и недовольством худшими сторонами нэпа {1078}. Вместе с восстановлением экономики и городов снова широко распространились проституция, азартные игры, торговля наркотиками, коррупция и спекуляция. Эти явления оскорбляли чувства большевиков, рисовали на «лице нэпа» «гримасы порока» и настраивали партийных «фанатиков пролетарской чистоты» против «полудрузей-полуврагов» режима — нэпмана, зажиточного крестьянина, беспартийного специалиста и деятеля искусства {1079}.
Тем не менее важно понять, что, несмотря на свои изъяны и проблемы, к середине 20-х гг. нэп сделался общепризнанным среди большевистских руководителей методом перехода к социализму, хотя некоторые из них приняли его неохотно. Бухарин и его сторонники были наиболее ярыми защитниками нэпа — «стопятидесятипроцентными нэпистами», как прозвал их Пятаков. Можно сделать вывод, что все соперничающие партийные руководители и все фракции 20-х гг. признавали нэп и были «нэпистами». Общепринятое мнение, что левые были сильно настроены против нэпа, является ошибочным. Так, Преображенский, самый суровый критик экономической политики руководства, сформулировал свою собственную программу («первоначального социалистического накопления»), предполагавшую продолжение экономического плюрализма нэпа, частного крестьянского хозяйства и рыночных отношений. А Троцкий, являвшийся для многих воплощением большевистского фанатизма, был в то же время ведущим защитником сопутствующего нэпу культурного многообразия {1080}. Нэп действительно стал общепартийной политикой и моделью коммунистической системы; наиболее убедительным доказательством этого служит тот факт, что даже Сталин, который впоследствии уничтожил нэп, не призывал открыто к его отмене {1081}.
1928–1929 гг. были поворотным пунктом в проведении и характере политики советского руководства. Они ознаменовали переход от преимущественно открытой внутрипартийной политики 20-х гг. и более раннего периода к тайной политике 30-х гг. и последующего времени. До исключения левых в 1927 г. политические конфликты в партии по большей части освещались в печати. Хотя, подобно любым другим политикам, большевики снисходительно осуждали проявления открытой фракционности, соперничающие фракции вступали в споры и искали поддержки в печати, на партсобраниях и съездах и даже на улицах. В этом отношении открытая политическая борьба в руководстве была частью более общей открытости советской политической жизни в годы нэпа.
Эта открытость, при всей ее ограниченности, простиралась от разнообразия мнений, выражавшихся в официальных и. неофициальных органах и публикациях, до непочтительных карикатур на большевистских вождей в популярных журналах {1082}. После 1929 г. подобная атмосфера исчезла, политические конфликты внутри партийного руководства делались все более тайными и, за исключением отдельных незначительных отголосков, оказывались скрытыми от глаз общественности.
Столкновение между бухаринской и сталинской фракциями в Политбюро в 1928–1929 гг. явилось промежуточным эпизодом этого процесса. Хотя обе фракции, как и прежде, искали поддержки в широких партийных кругах, они делали это более скрытно, чем в предшествующий период. Открытые конфликты не выходили за пределы закрытых и редко освещавшихся в печати совещаний высшего руководства, а публичные дискуссии, хотя они и были долгими и жаркими, велись не на откровенном политическом языке, а путем недомолвок и иносказаний, которыми партия пользовалась в дореволюционное время как эзоповым языком, чтобы обойти царскую цензуру {1083}. На всем протяжении этой жестокой схватки обе фракции публично отрицали ее существование, и лишь в середине 1929 г., когда определился ее исход, противники были официально названы по именам.
Это вовсе не означает, что широким партийным кругам было ничего не известно о происходившей внутри сталинско-бухаринского руководства судьбоносной борьбе за власть и политическое направление. Сведения о разногласиях среди членов Политбюро и ЦК быстро, хотя и в искаженном виде, доходили до нижестоящих партийных руководителей, и «каждый грамотный партиец» понимал эзопов язык дискуссий {1084}. Начиная с 1917–1918 гг. наиболее важная борьба внутри партии происходила не открыто и носила тайный характер. Она велась буквально подпольными методами; важные программные документы, включая некоторые документы правой оппозиции (как стали называть Бухарина и его сторонников), так и не были опубликованы {1085}. Вследствие этого политические события, приведшие к сталинской «революции сверху», были и остаются даже и по сей день во многих немаловажных отношениях весьма туманными.
В числе таких неясностей не последнее место занимает вопрос о том, в какой момент развалилась сталинско-бухаринская коалиция, в течение трех лет руководившая партией. Это произошло не вдруг. Скрытые разногласия, сопровождавшие поворот экономической и коминтерновской политики руководства влево в 1927 г., проявились в перестановке акцентов, нелегких компромиссах и политическом маневрировании на состоявшемся в декабре XV съезде партии. Разногласия эти усиливались и затем привели к взрыву в первые месяцы 1928 г. Окончательное поражение левых лишило всякого политического смысла союз между Сталиным и правыми в Политбюро, а резкое уменьшение хлебозаготовок в конце 1927 г. уничтожило остатки единодушия во внутренней политике.
Принятое в начале января 1928 г. решение прибегнуть к «чрезвычайным», «экстренным» мерам явилось поворотным событием. Оно было принято единогласно, но его последствия почти тотчас же бесповоротно раскололи Политбюро. Бухарин, Рыков и Томский поддержали это решение как печальную временную необходимость. По всей видимости, они планировали упорядоченную, ограниченную кампанию — карательные налоговые меры и мероприятия, главным образом судебного характера, направленные исключительно против «кулацких спекулянтов». Наиболее резкие меры сводились бы к выборочным конфискациям спрятанного зерна в соответствии со статьей 107-й Уголовного кодекса {1086}. Проведение операции было оставлено Сталину как генсеку, и дело пошло совсем не так, как планировалось. В течение нескольких недель основные зерновые районы были охвачены волной административных «эксцессов», в числе которых были посылка вооруженных отрядов на реквизиции, произвольный и незаконный захват зерна и аресты, грубый разгон местных органов власти, закрытие рынков и даже отдельные попытки загнать крестьян в коммуны. Для сельского населения эта кампания напомнила времена «военного коммунизма», особенно после того, как в деревню менее чем за три месяца прибыли тридцать тысяч городских уполномоченных. Сельские районы страны были охвачены паникой, пошли слухи об отмене нэпа {1087}.
