— Ты все перепутал, все на свете перепутал! — рассмеялись ребята. — Лучше садись!

Папик уселся и долго еще разговаривал сам с собой.

Мисак решил написать Гаку о первой свадьбе в своей семье, даже придумал первую фразу. Потом он забыл о своем намерении.

Пять месяцев спустя Аво сбежал с какой-то циркачкой.

Мисак извел себя, стараясь понять поступок Аво, найти хоть какую-нибудь зацепку для прощения, для оправдания его. Не мог он понять своего сына.

Назик плакала.

Ермон получала письма от Аво, но скрывала их от Мисака, поучала Назик:

— Не убивайся… Нагуляется — вернется. Ты его жена. И ребенок у тебя будет.

Но Аво не выказывал желания вернуться. Мотался вместе с цирком из города в город.

Как-то раз Ермон осторожно спросила Мисака:

— У вас на заводе есть униформист?

— Это еще что такое?

— Специальность…

— Нет… Формовщики у нас есть.

Тогда Ермон сказала:

— Аво на работу поступил.

— Что за работа?

— Пишет, что униформистом стал…

Мисак начал интересоваться, расспрашивать — что значит «униформист». Молодой токарь из его цеха, любивший жонглировать инструментами, сказал ему:

— Это работник цирка, Мисак Сергеевич. А зачем вам?

Мисак смутился:

— Да просто так…

На следующий день он повел Ермон и Ребеку в цирк.

Первое отделение смотрел напряженно, стремясь угадать, кто же тут этот униформист. Покосился даже на клоуна.

В антракте подошел к билетерше, продающей программки, спросил:

— Кто здесь униформист?

Билетерша потянула Мисака за рукав к арене, указала на человека, подметающего ковер.

— Тьфу ты черт! — застонал Мисак.

Ермон и Ребека ели мороженое, на их лицах играла улыбка.

— Вставайте! Уходим! — сказал Мисак.

Всю дорогу он взволнованно и раздраженно говорил, говорил не умолкая, и все-таки не мог высказать свои истинные чувства.

— Бродяга он, бродяга!.. У других сыновья настоящими людьми становятся, учатся, работают… Саркису двадцать шесть лет, он уже инженер. Люди цели своей добиваются, а наш… Тьфу, мартышка поганая! Семейный очаг, честь… Да разве он в этом что понимает?! Черт со мной, буду как вол работать на вас. Только имейте в этой жизни цель! Да где там!.. За потаскушкой погнался… Уни-фор-мист!

— Э-э, Мисак… — тяжело вздохнула Ермон.

— Перестань тарахтеть! — цыкнула на него Ребека.

И Мисак умолк.

Население Армении достигло двух миллионов. О рождении той, что закруглила второй миллион, написали в газетах. Это была внучка Мисака.

Аво по-прежнему мотался с цирком, а дочка его росла…

Назик скучала, смотрела телевизор и кормила ребенка.

Фарадей окончил школу и каждый год сдавал экзамены в институт.

Пронеслась эпидемия гриппа.

Приходили новогодние праздники.

Раз в неделю дома делали стирку.

Несколько раз отремонтировали комнату.

Каждую субботу Мисак со своими товарищами ходил в баню. После бани пили пиво. Иногда по выходным дням шли есть хаш.

Мисак получил шесть почетных грамот.

В новом районе города завод строил жилой дом, и семья Мисака с нетерпением ждала окончания строительства.

Воски удалили аппендикс. Муж Воски стал тучным и теперь каждое утро подставлял голову под холодную струю воды. Они получили новую квартиру.

С соседней улицы трамвайную линию перенесли на их небольшую, выложенную булыжником площадь.

Мисак ходил на похороны. Снимал шапку, когда мимо него проносили покойника.

Во дворе сменилось двое соседей.

Каменотес Арташ — девяностолетний старик родом из Вана — умер в уборной от разрыва сердца.

Из деревни к Мисаку несколько раз приезжали гости. И тогда стол превращался в кровать. Спали и на столе, спали по четыре человека в одной постели. Гости привозили лаваш и свой особый запах. Уезжали и увозили с собой этот запах.

Жили-поживали в Армении семьи…

Лицо Ермон обвязано большим платком. Всю ночь не давал ей покоя больной зуб, но сейчас боль притупилась и только глухо ныла челюсть. Ермон шла, плотно сжав губы, — даже от малейшей струйки воздуха больной зуб давал о себе знать.

— Здравствуй, Ермон, — неожиданно перед ней вырос Индзак. Он, видимо, только что побрился, и пудра щедро лежала на его подбородке и на носу. Волосы были уложены парикмахером аккуратно, и Индзак осторожно нес свою голову рядом с Ермон.

Ермон кивнула ему в ответ. Ничего другого не могла она сделать. Тихо застонала, подняла руку к обвязанной щеке, как бы оправдывая этим движением свой нелепый вид.

В тот же день вечером они встретились на глухой городской окраине. Волосы Индзака были так же бережно уложены, и он боялся шевельнуть головой.

Ермон была уже без платка, однако все еще не решалась разжать губы, смеялась отрывисто, с закрытым ртом.

Индзак нес свою голову рядом с Ермон и нашептывал ей анекдоты, косил глазом на ее округлые плечи, на ее маленький рот.

Улица была темной, без фонарей. В темноте проглядывали очертания бараков, железнодорожные рельсы, поблескивали золотые зубы Индзака.

Задыхаясь, прижал он Ермон к какой-то белой стене, ладонями обхватил ее спину… Когда Индзак крепко прижался к ней губами, Ермон, как сквозь сон, чувствовала зубную боль. Но эта боль обволакивалась каким-то сладостным-сладостным чувством…

Мисака Ермон забыла. А когда вдруг возникали мысли о Мисаке, Ермон отгоняла их, не подпускала близко.

Мисак был какой-то иной стороной ее жизни — серьезной, земной. А это… Это была завораживающая сказка…

Ермон думала о Мисаке как о хозяине, который заботится о ней, который, вдруг увидев все это, улыбнулся бы прощающе, так, как это, наверное, сделал бы бог.

Вечером, когда Ермон вернулась домой, Мисак своей жесткой рукой стряхнул с ее спины известку:

— Как это ты шла, вымазалась вся!

И Ермон успокоилась.

Ребека восседала на тахте. Назик, жена Аво, прикорнула у ее ног. Ермон полулежала на кровати. Комната освещалась экраном телевизора.

В дверях показался Мисак.

— Ермон, — сказал он сдавленным голосом. Лицо его было бледно. — Ермон, — повторил Мисак. Он хотел вести себя сдержанно, с достоинством, но не смог.

— Разрушила ты мой дом, Ермон! — крикнул он и стал биться головой об стенку. На лбу появилась алая полоска крови.

— Что ты делаешь, Мисак джан! — жалобным голосом протянула Ермон, хотя поняла все.

Впервые за всю свою долгую жизнь убегал Мисак от семьи. Два дня он ехал в поезде. Но здесь ему было еще тяжелей. Мисак ходил из вагона в вагон, беспрерывно курил.

Попробовал было пить, но и это не помогло. Обычно Мисак пил лишь тогда, когда дела его шли хорошо и он был спокоен.

Мисак хорошо помнил адрес Венделина Гака, но то и дело доставал из кармана его письмо, написанное еще в тридцать восьмом году.

Он столько ходил по вагонам взад и вперед, что примелькался пассажирам всех купе. И все они казались Мисаку счастливыми, даже пожилой одноногий человек.

— Куда вы едете? — спросил он у Мисака.

— В Томск, — протягивая ему коробку папирос, сказал Мисак.

Закурили.

Долго молчали.

В манере курить, в молчании одноногого было что-то знакомое — присущее людям, прошедшим войну.

— В гости едете?

— Да, — кивнул Мисак.

— Я тоже в Томск еду.

— Там живете?

— После войны… Раньше в Минске жил. Немцы семью мою порешили…

— Большая была семья?

— Три сына…

Он вытащил из кармана фотокарточки сыновей и, показывая их Мисаку, стал рассказывать о каждом в отдельности.

Мисак не вникал в его слова, все думал о своей семье. И снова заспешили, спутались мысли, потом вдруг что-то сдавило ему горло…

Он схватился за сердце.

— Вам плохо? — спросил одноногий.