— Чума!..

На его голос повернулся еще один продавец и тоже в ужасе подхватил:

— Чума!..

Базар пришел в смятение. Всех словно ветром сдуло… Пестрый ковер поднялся с земли, переместился в небо, воздух наполнился шумом крыльев, гулом, означавшим только одно — конец; казалось, сейчас случится светопреставление.

Мустафа вместе с другими вскочил на ноги и проворно побежал, мгновенно прозрев.

— Мустафа!.. — крикнул Мартирос.-Мустафа, подожди…

Базар опустел.

Мустафа остановился, повернулся, внимательно посмотрел на Мартироса, узнал его и шаг за шагом приблизился к нему. Мартирос тоже пошел к нему навстречу, и в центре опустевшего базара встретились бывший монах и бывший разбойник. Они долгое время смотрели друг на друга.

Томазо, позвякивая колокольцами, приблизился к ним.

— Ты… попрошайничаешь, ты нищим сделался, Мустафа? — спросил Мартирос полушутливо, упрекая и жалея одновременно.

Мустафа посмотрел себе под ноги, потом на Мартироса и сказал обиженно, как ребенок:

— Я ничего другого делать не умею.

— Как так?..

— Я добрым стал…

Логика Мартироса безмолвствовала. Мартирос не знал, что сказать, и, чтобы выиграть время, обратился к Томазо:

— Видишь, он добрый… — потом спросил у Мустафы: — А что с Юнусом?..

— Он тоже добрым стал…

Мартирос подумал: «Тоже, значит, нищим…»

— Аль-Белуджи?.. — спросил Мартирос.

— После тебя все стали добрыми… — сказал Мустафа.

Они молчали и смотрели друг на друга, печально улыбаясь. Несколько птиц, описав в воздухе круг, опустились к ним на плечи.

Теплая и мягкая ночная мгла постепенно надвигалась на дорогу. Мартирос, Мустафа и Томазо шли вдоль морского берега. Время от времени позвякивал какой-нибудь из бубенчиков Томазо, хотя Томазо и придерживал их руками, чтобы не было лишнего шума. Колокольцы, казалось, принимали участие в их разговоре.

— И куда же мы сейчас идем? — обратился скорее к самому себе Томазо.

Мартирос и Мустафа промолчали. Потом Мартирос сказал еле слышно…

— Я домой хочу… в Ерзнка… к Гагику…

— В таком случае нам нужно идти в обратном направлении, — сказал Томазо.

Мартирос подумал и вздохнул:

— Я сказал Гагику, что иду на могилу святого Иакова в Испанию. Раз сказал, должен пойти…

— Сколько времени тебе нужно, чтобы добраться до дома?.. — снова спросил Томазо.

— Вот уж три года, как я вышел из дому… — сказал Мартирос и загрустил: — Я устал. — Он посмотрел по сторонам, потом остановил взгляд на Мустафе: — Куда идет мир, Мустафа? Куда катится земля?.. Все неправда, значит?..

Томазо переполнился жалостью неизвестно к кому и к чему — он не Мартироса жалел и не Мустафу, и не себя… не свою судьбу, не свое детство, не свои страдания… Ему захотелось обнадежить Мартироса.

Что-то затрепетало внутри у Томазо. Он перекувыркнулся в воздухе, потом встал против Мартироса и сказал:

— Вот она, земля, вот он, мир… земля никуда не катится… И почему ты все хочешь, чтобы мир стал лучше? Мир хорош именно такой, какой он есть. И ты не жди, что когда-нибудь на земле будет рай. В жизни как в хорошем обеде — все есть, всего намешано: и мяса, и овощей, и горькие приправы тут, и вода… мир устроен гармонично… приходят люди, добрые и жертвенные, они нужны в жизни… Но и подлецы нужны, и негодяи…

— А на что они нужны, подлецы?.. — грустно спросил Мартирос.

— Не знаю, но наверняка нужны… — Томазо улыбнулся. — Против чего же тогда бороться добру?.. Одно только добро не может существовать… — И вдруг словно открытие сделал Томазо: — А вообще что такое добро?..

— Это когда люди нищие, — внезапно ответил Мустафа.

— И когда люди любят друг друга… — устало, стыдясь стертости и избитости собственных слов, сказал Мартирос.

— А что значит любить?.. — продолжал игру Томазо.

— Любовь — это жизнь, это рождение… — сказал Мартирос заученно.

Мустафа издал какой-то звук губами, словно хотел вспомнить воинственный клич былых времен.

— Ненависть тоже жизнь, тоже рождение, — сказал Томазо.

— Ненависть — это смерть… — сказал Мартирос.

Иногда в темноте позвякивал какой-нибудь из бубенчиков, печально-печально, и подчеркивал одиночество этих троих на земле.

— Смерть — это тоже жизнь, — сказал Томазо.

Мартирос промолчал, потом посмотрел на Томазо и Мустафу и сказал со вздохом:

— И что же будет?

— А ничего не будет. Все останется так, как есть… на своих местах…

— Зачем же мы тогда говорим о добре, о красоте, о разуме, о просвещении?

— Должны говорить, — воодушевился Томазо. — Всегда будем говорить. Без этого жизнь потеряет всякий смысл…

— Отчего же мы тогда убиваем друг друга, воюем, завидуем, поклоняемся силе?.. — сказал Мартирос.

— А иначе жизнь остановится… — сказал Томазо, — и обед будет вариться сам собой…

— Значит, я могу убивать?.. А я хочу любить… — сказал Мартирос каким-то погасшим голосом.

Томазо запел, и пение его означало: «Сколько раз говорено об этом, поговорили еще раз», — потом пустился в пляс, позвякивая колокольцами в такт.

— Видишь, и чумные колокольцы могут доставить радость.

Мустафа молча шел рядом с ними, бросая на них непонимающие взгляды, а сейчас стал тоже приплясывать, мало-помалу входя в раж.

Через некоторое время и Мартирос присоединился к пляшущим, так и продвигались они вперед, приплясывая в темноте, оглашая ночь бессвязными громкими криками, позванивая колокольцами…

Они подошли к городу Португале, но войти в него не осмелились, они дождались ночи и только тогда осторожно, крадучись стали пробираться по узеньким улочкам. Мустафа вдруг пропал и вскоре появился, он торжествующе улыбался, в руках у него были полуобглоданные кости, куски вареного мяса. Голод прижал их не на шутку, они с жадностью уписывали холодное мясо…

Следующий город был Сант-Антерн, в город они вошли днем, но прошли его быстро, как сквозной ветер, и сами никого не увидели, и их никто не заметил.

В Овьедо вошли смело: опасность была уже позади, здесь Томазо никто не знал. Радостно выпятив грудь, Томазо вышагивал по улицам города, словно почетный его гражданин.

Лохмотья на них пришли в полное обветшание. Мартирос в каждой стране «обновлял» наряд, и сейчас трудно было определить по его одежде, сменившейся сотни раз, род его занятий и национальность.

В Овьедо Томазо дал небольшое представление: Мартирос позвякивал колокольцами, Мустафа на дощечке отбивал такт, а сам Томазо кувыркался, ходил на руках, становился на голову, проделывал свои лучшие трюки.

На вырученные от представления деньги они купили одежду, пообедали в корчме и, сытые и довольные, вошли в Сант-Яго.

Мысль Мартироса снова заработала. Они стояли у бассейна с фонтанчиками, и шум воды и прохлада навеяли на друзей какую-то спокойную грусть. Они уселись прямо на земле, подставили лица солнцу и брызгам воды и так с полузакрытыми глазами отдались своей усталости, солнечному теплу и собственным мечтам.

Мартирос вспоминал армянскую свадьбу, лица жениха и невесты, свой дом и мягкий, доверчивый взгляд Корнелии. Он мысленно прикинул, сколько ему еще надо идти, чтобы вернуться в Ерзнка… Наверное, три года, а может, и больше, потому что Мартирос смертельно устал и ноги его не слушались… Еще три года…

В Палосе что-то творилось. Народ засиживался в корчмах и постоялых дворах до утра, на пристани собирались моряки, перед церковью толпились женщины. Городом владело одно общее, неспокойное настроение и с каждым днем раскалялось все больше. Генуэзец Колумб ворвался в Палое, как струя горячего воздуха: многим он казался просто шарлатаном, некоторые приняли его за безумца, достопочтенные отцы города отнеслись к нему холодно — в городе почти не было человека, кто бы поверил ему. И все же какая-то неведомая сила держала их всех в постоянном напряжении и ожидании.

Уже целую неделю Колумб выступал перед народом. Он держал речь где только мог — на базарах и в постоялых дворах, в корчме и в церкви…