— Нейтрино?..
— Да, душа…
Солнце почти совсем зашло за горы, и силуэт моего друга был едва различим среди контуров камней.
— Спустимся… — сказал я. — Игнатиос, спустимся, а то скоро ничего не будет видно…
И меня охватила грусть при мысли о беззащитности природы.
— Ладно, — сказал наконец Игнатиос, и я увидел, как он почти на животе скользит вниз.
Я тоже зарывался ногами в гравий, гравий немного сыпался вниз, собирался на скале, подобно ступеньке, и я двигал вперед вторую ногу. Мне было сравнительно легче. Наверху гравий был покрупнее.
Огромный камень сорвался сверху и катился вниз, все вниз, потом заглох, замер в ущелье. Только тогда я взглянул наверх.
— Осторожно, Игнатиос… Не роняй камней, а то они и меня унесут с собой.
Игнатиос молчал, и его молчание стало особенно ощутимым, когда умолк шум, вызванный обвалом.
Я посмотрел вверх и не заметил ничего движущегося.
— Игнатиос… — сказал я, потом закричал. Голос мой отдался в горах. Я на миг замер и прошептал:
— Игнатиос!.. родной!..
Я понял, что тело Игнатиоса упало вниз.
Я именно сейчас испугался одиночества и темноты, мне захотелось очутиться в своей теплой комнате с электрическим светом.
— Игнатиос! Игнатиос! — всхлипывая, повторял я, быстро сбрасывал вниз ноги и был немного обижен на своего друга… Мне казалось, что какое-то нейтрино от него улыбается мне откуда-то. А сам я не знал, куда мне идти сначала — в деревню или в Ереван, в милицию или к нему домой, чтобы сообщить, что тело Игнатиоса уже упало…
Пока я с большим трудом, ворча и спотыкаясь, перешел реку Азат, уже стемнело… Но казалось, ничего не случилось… Я был внутренне спокоен. И только одно подумал: «Если я и в самом деле повстречаюсь с душой Игнатиоса, как мне к ней обратиться? Он и сейчас Игнатиос? А может, надо будет звать его «товарищ Нейтрино»?
Скандалисты
Дядя мой, Карапет, был самым трусливым в нашем роду и бежал из Эрзерума до самой Астрахани; другой дядя, Седрак, с тетей Пепроне добрался до Грозного; отец мой попал в Шемаху, а дед мой только перешел российскую границу, перевел дух, да там и осел, в надежде скоро вернуться в родные места.
Со временем все снова собрались под одной крышей, успокоились и начали жить.
В одно обычное воскресенье после обеда дед сел, потом прилег, покряхтел, повернулся на правый бок, потом на левый, поскрипел зубами, потом, вспотев, снова сел, почесал грудь, обалдело посмотрел на нас и сказал:
— Ну, что уставились на меня?..
Дядья переглянулись.
— Да так… — сказал мой отец.
— Может, смотреть на меня не стоит, а?
— Отчего же… стоит… — запинаясь, сказал Карапет.
— Так стоит?.. рассердился дед Погос. — Стоит, значит?.. Что я вам, обезьяна какая-нибудь?! — Потом выставил свои руки: — Эти мозоли сделали вас людьми!.. — Потом постучал по впалой груди: — Это высохшее тело дало вам жизнь!
Грудь и в самом деле была высохшая, костлявая и издала глухой звук дерева.
— Войдите! — приветливо, тоненьким голосом откликнулась из соседней комнаты тетя Пепроне.
Мой отец засмеялся. Дед Погос схватил со стола медную пепельницу и запустил в дверь.
— Господи! — послышалось за дверью, потом выбежала тетя и стала хлопать себя ладонями по коленям: — Что случилось?..
— Молчать!.. — заорал дед. — Обезьяна!.. Молчать!..
Карапет медленно встал, направился к двери.
— Уходите, а?.. Бежите, будто обидели вас? — сказал дед. — Хватит!.. Хватит!.. — закричал он, и кулак его описал в воздухе круг, зацепив на этом пути скулу моего отца и челюсть Седрака.
Настроены мы были всегда на воспоминания.
— Проснулся я утром, поглядел на солнце… — сказал отец и посмотрел на стену комнаты.
Седрак усмехнулся.
— Какое тут может быть солнце?
— А где же?..
— Солнце вон там… — Седрак повел большим пальцем за спину, показал на противоположную стену: — Вот… в этой стороне!
— Ну, хватит!.. — махнул рукой отец. — Так, по-твоему, та стена восточная?
Седрак спросил еще более ехидно:
— А то нет?..
Отец взорвался:
— Да знаешь ли ты, в какой стороне Эрзерум, знаешь? В этой или той?..
Тетя согласна была с Седраком, Карапет и дед — с отцом.
Вскоре они перепутали стороны и показывали теперь уже на другие стены: отец показывал пальцем на стену Седрака, говоря: «Тут Эрзерум!», а Седрак — на стену отца: «Эрзерум тут!»
Сторонников отца оказалось больше, и Седрак обиделся, ушел в другую комнату. Пепроне расплакалась и последовала за ним. Целый день они не выходили к нам. Дед рассвирепел, взял и забил наглухо дверь комнаты Седрака. Тогда Седрак пробил другую стену и ночью вышел в сапожную мастерскую соседа Багдасара.
У нас необычная фамилия: Отхнаенц. Все мы одного роста: невысокие, а дед так тот еще ниже нас.
Самый толковый среди нас — Карапет: он каждый день ходит то в театр, то в «Клуб ремесленников», в свое время он раза два пил пиво с такими артистами, как Зарифян и Восканян; он показывает карточные фокусы, на ночь завязывает нос полотенцем, чтобы тот стал поменьше, к ногам же привязывает гири, чтобы стать длиннее. Отец мой самый упрямый, дед самый выносливый, тетя самая крикливая, я же самый сильный. В этом я окончательно убедился во время одной из драк с отцом. Терпение мое иссякло: я повалил отца на тахту, сел на него верхом, взял его за кадык и кричу изо всех сил:
— Смбат, счастливого тебе пути!..
Отец хрипит, однако не перестает быть вежливым.
— Счастливо оставаться… — с трудом произносит он.
Я снова кричу, потому что знаю, что до конца его не задушу, но до чего-то доведу. Вены на лице отца вздулись, но он упрям: руками вцепился в мои руки, ногами бьет меня по спине. Глаза выпучены, но в них ни капли страха.
— Ха!.. Не так-то просто истребить наш род!.. Я Смбат Отхиаенц!.. — с трудом шепчет он и кашляет, потому что слова застревают у него в горле. Я разжимаю пальцы, чтобы узнать, что он хотел сказать.
— То-то!.. — удовлетворенно заканчивает отец свою речь.
Я опять сжимаю его горло, однако не до конца, чтобы и в самом деле не зайти слишком далеко. Сдавливаю и вдруг под пальцами чувствую столь родную мне щетинистую кожу отца. Мне хочется погладить его морщинистое, с вялой кожей лицо и подбородок, но это желание еще больше сердит меня. Я злюсь — не знаю, на кого, не знаю, на что, и снова принимаюсь душить отца с криком:
— А я Отхнаенц Саркис!
— Ха!.. — издевается отец, деланно смеясь. — Ты Отхнаенц?!. Ха!.. Не смеши… Какой ты Отхнаенц!.. Если та-кого с-стари-кашку за-душить не мо-жешь?.. Был бы я помоложе, я бы… Не с-сме-ши, ха!.. С ума мож-жно сойти со смеху!.. — Он скрипит зубами и бьет меня по спине… Удар слабый, и я думаю, что отец порядком постарел. Нога у него тонкая-тонкая, завязки кальсон свисают до костлявых пальцев, мышцы будто стерлись от работы… И хочется мне его погладить, обнять… Как раз во время этих хороших мыслей отец, лежа, еще раз бьет меня коленом.
— Меня зовут Отхнаенц Смбат!
От этого удара я падаю на него, и лицо мое касается его лица. И это очень знакомое мне прикосновение: лицо холодное, с колючей щетиной, с несколькими родинками на щеке, а длинный нос оказался у меня где-то за ухом…
День выдался мирный, была передышка. Все собрались вместе, кто нацепил очки, кто повязал галстук, надел отутюженные брюки, и оттого, что после вчерашних свар голоса были сорваны, все говорили почти шепотом. Сидели тихо, кто размышлял, кто читал газету.
Тетя, оглядев всех нас по очереди, ангельски-наивным тоном сказала:
— Хоть бы кто-нибудь спросил: чего мы все ссоримся? — И ее солидный зоб пришел в движение.
— Мяса много едим, вот в чем дело, — хрипло, с трудом шепчет Седрак.
Карапет дает более философское объяснение:
— Ненависти много скопилось в нас внутри…