Теперь был черед Мустафы.

«Иди давай!» — знаками звали его Мартирос и Томазо.

Мустафа посмотрел на канат, и вдруг голова его скрылась за бортом.

Томазо и Мартирос с нетерпением ждали, когда Мустафа покажется снова, но вместо этого над бортом выросла голова совсем незнакомого моряка. Он удивленно посмотрел на канат, оглянулся в поисках какой-нибудь живой души, чтобы поделиться сомнениями, и, не найдя таковой поблизости, побежал по палубе.

Томазо отцепил от борта абордажный крюк и бросил его в море.

Мустафа остался на «Санта-Марии», но Мартирос и Томазо были за него спокойны, потому что Мустафу там никто не знал.

Самый знаменательный и шумный день начался спокойно.

Ночь была душная и тихая… Многие не спали и вяло, безжизненно лежали кто где мог. Только один человек спал глубоким крепким сном. Это был Родригес Бермехо. Вдруг он беспокойно заворочался во сне и проснулся, мокрый от пота. Не открывая глаз, он поднялся на ноги, пошел, покачиваясь, к борту, стал лицом к морю и помочился. Потом в блаженстве открыл глаза и удивленно захлопал ими, он посмотрел еще раз, чтобы проверить себя, открыл рот и завопил:

— Земля!.. Земля!..

Три корабля, почти сойдясь бортами, подошли к суше.

Колумб в своем темно-красном плаще, с зелеными горящими глазами стоял на «Санта-Марии»…

Мартирос почувствовал где-то близко дух своего Ерзнка и заторопился, захотел тут же очутиться на берегу, скорее, скорее направиться на север, к Армении… Ведь Армения от Индии была не так уже далеко…

Но это была не Индия…

На этом мы кончаем наше повествование.

На новой земле с Мартиросом произошло множество самых невероятных приключений. Потом он с Колумбом вернулся в Испанию и из Испании пешком через всю Европу направился в Армению.

Он шел три года.

За это время с ним приключились не менее интересные истории, но о них мы поведаем вам в другой раз.

Отец у меня был кузнецом. Отец моего отца тоже был кузнецом. Говорят, и его отец кузнечил. Но потом остались только мой отец и его товарищи кузнецы.

Их никто не называл кузнецами. Они сами себя величали «дамрчи»[1], а кузницу — «дамрчноц».

Когда я в школьном сочинении написал, что мой отец «дамрчи», это сочли за ошибку и поставили мне двойку. И тогда я узнал, что «дамрчи» и «дамрчноц» неправильно, не по-армянски.

Отец в кругу своих друзей часто пел протяжные турецкие песни, в которых я ничего не понимал, стало быть, и они были неправильные.

А в особенности одну песню, которая была чем-то вроде гимна пяти Мкртычей, отец пел очень задушевным голосом, подчеркивая последний слог каждой строфы. Эту песню Мкртичи слушали с особым вниманием, словно обнаженными нервами. Мко поднимал брови у переносицы до самых волос, начесанных на лоб, и закрывал глаза, отчего лицо его выражало верх блаженства.

А под конец песни на глазах у отца навертывались слезы. Почему он плакал, когда пел эту песню, я таки не понял. Что скрывалось в этих неармянских словах и почему все Мкртычи тоже слушали ее словно с истерзанными сердцами?.. Какой-то другой мир, непохожий на этот, думая так, я немного жалел Мкртычей.

Кузница отца была самой большой. Ее крыша косо спускалась вниз, до самой земли. Если смотреть сбоку, кузница походила на треугольник. Я так и называл ее — «треугольник».

Начерченный на школьной доске треугольник для всех был просто тремя белыми линиями, а для меня живым, родным местом. Я тотчас представлял себе в «треугольнике» три наковальни, множество больших и маленьких молотов и пятерых Мкртычей. Для меня «треугольник» имел также и голос и музыку: разнообразные оттенки перестука молотов, наречие Мкртычей, вздохи мехов. И треугольник на школьной доске словно оживал, дышал…

«Треугольник» находился в центре нашего небольшого городка, в соседстве с похожими на него строениями. В городе уже появилась одна заводская, хоть еще и не очень большая, дымовая труба. Несмотря на то, что струя дыма, поднимавшаяся над ней, была тонкой, колеблющейся, ей удавалось подняться выше прочих столбов дыма и задержаться в воздухе над городом дольше других. Часто в ленивом танце ликования и насмешки над едва заметными неуклюжими дымовыми трубами города дым этот проплывал над «треугольником» и, казалось, от безудержного восторга улетучивался, исчезал… И часто, лежа на спине, я видел высоко-высоко в небе эту завесу, словно истрепавшуюся в долгой дороге, а ниже — более темный и, кажется, более стойкий дым из «треугольника». И все же я радовался за «треугольник».

В «треугольнике» работало пять человек. Четырех из них свела вместе профессия, а кузнеца Гаспара привела сюда дружба с этими четырьмя.

Вообще у отца было много друзей. Один был родом из Карина[2], другой из Карса, третий из Константинополя… Каждый из них — обломок какого-то далекого сказочного города, каждый — слезинка большой скорби. Но ядро его близких друзей надолго, почти до конца их жизней, оставалось неизменным и было слеплено «треугольником». Этим ядром были пятеро Мкртычей.

Пятеро Мкртычей, но каждого звали по-своему. Отца — Уста[3] Мукуч, второго — Варпет[4] Мкртыч, третьего — Мко[5]… И не было случая, чтоб отца назвали Мкртыч или Варпет Мукуч: отец был Уста Мукуч. Никогда Мко не назвался бы Мукучем или Мкртычем: он был Мко. И назвать его Мкртычем равносильно было тому, чтобы назвать его каким-то другим именем.

И когда я узнал, что они все на самом деле Мкртычи, то удивлению моему и смеху не было конца. До того не подходило Варпету Мкртычу имя Уста Мукуч или Мко, а Мко — имя Мкртыч.

Двое других Мкртычей были: грузин Васо и кузнец Гаспар. Фамилия Васо была Микиртычашвили. По этой причине его и назвали Грузин Мкртыч. Долгое время не могли выявить такого же Мкртыча в роду кузнеца Гаспара. Наконец «раскопки» увенчались успехом: среди предков Гаспара тоже нашелся некий Мкртыч.

Все это делалось шутя, однако где проходила граница шуток у Мкртычей, трудно было определить. Да и вообще порой незначительная шутка перерастала в нечто серьезное, а из самого серьезного рождалась шутка…

Вокруг этой пятерки были и другие люди с куда более интересными судьбами, и места вокруг кузницы были красивее и примечательнее, но я жил горестями и радостями «треугольника» и его обитателей.

Я не знаю, кто из Мкртычей когда пришел в «треугольник», как и где они встретились. Я помню приход только одного — Варпета Мкртыча.

В этот день моросил дождь и сидеть в отцовской кузнице было очень приятно. Отец и Мко работали: отец маленьким молотом, Мко — кувалдой. Как обычно, я принес из дому еды. Дурманящий жар от огня в горне охватил все мое существо, даже лицо у меня припухло от жара. Ни о чем не думая, я смотрел на огонь.

Настроение в «треугольнике» резко изменилось, когда в кузницу с шумом ввалился Грузин Мкртыч с пузатым бурдюком в руке. Но внимание мое привлек человек, пришедший с Васо. Облик его наводил на мысль о штопоре, а глубоко ввалившиеся щеки невольно вызывали испуг: что же там внутри?

— Ва! Все тюкаете?.. Будто на свете больше ничего и нет!.. Поглядите-ка, что я вам из Кахетии привез!..

Васо схватил щипцы, вытащил из горна куски раскаленного железа и отложил в сторону.

— Шабаш!..

Васо всегда так делал, когда возвращался из Кахетии. Но если кто-то пробовал мешать, когда работал он сам, поднимал ужасный шум.

— Ванечка, помоги… — обратился ко мне Васо.

Наковальню превратили в стол, и все сели вокруг.