Но в ту минуту, когда он сказал себе «фух», перед тем, как кролику очутиться в другом цилиндре, он вдруг ощутил прилив такого вдохновения, что оно вызвало совсем неожиданное ощущение — внезапно его охватила грусть. Он на миг замер, с полуулыбкой глядя на съежившегося кролика. Вот сейчас он произнесет «фух!», и кролик окажется в другой шляпе, и тут он по-новому удивился тому, что кролик вообще существует. «Фух!» — и из ничего возник кролик. Кролик сам по себе — это уже фокус, даже чудо, и не имеет никакого значения, очутится он в другом цилиндре или нет. Разве в этом фокус? Взгляд его задержался на собственной руке. «Фух!» — и он родился, «фух!» — и попал в тюрьму ни за что ни про что. Там познакомился он с фокусником, и тот научил его разным манипуляциям. А выйдя из тюрьмы, он сам стал показывать трюки. Если бы не этот фокус с попаданием в тюрьму, вряд ли он стал бы фокусником. И он был доволен, что попал в тюрьму. Смешно, конечно, но это было так.

В нем вдруг возникло странное ощущение, что все вокруг хорошо, что он любит всех. Любит не только людей и животных, небо и землю, но и что-то еще большее. Это большее было трудно выразить словами. Оно было внутри него, и он сам входил в него как часть в целое. Его охватило огромное воодушевление, возникло сознание своей силы, своей правоты… Словно внезапно границы возможного раздвинулись, узкие рамки вдохновения стерлись, и он понял, что может все. Может сделать видимым для других и осязаемым любое свое чувство, свою доброту и любовь. Любовь и доброта всесильны, они даже могут обрести плоть! Истинная любовь и доброта способны творить чудеса, они настолько могущественны, что дают начало всему телесному. Лысый фокусник произнес мысленно «фух!», и в центре манежа появился большой кролик. Вдохновение его было сдержанным, но странно глубоким и необъятным… Он еще раз сказал «фух!», и на арене, словно из-под земли вырос белый конь. Это могли заметить лишь немногие, и он сам не сразу догадался, откуда этот конь. Он оглянулся — двери цирка заперты, униформисты, зевая, глазеют по сторонам. Он сосредоточился, сказал себе «фух!» — и на манеже появилась вторая лошадь, горячая гнедая. Фокусник догадался — его любовь обладает свойством материализоваться. Вот, пожалуйста, к вашим услугам! Он уже чувствовал, как в нем совершается переход от этого «пожалуйста» к делу. Почему все оказалось так просто, откуда шла эта легкость? Он, больше не задумываясь, сказал «фух!», и в центре манежа родился красный конь, пламенный, как его любовь, и вихрем понесся по арене. Удивляться не было времени. Он повторил заветное слово, появился новый конь. Это была жизнь — насыщенная, полная любви! Точно его внутренняя теплота и чувства сжались, как газ, который, сгустившись, превращается в нейлон. Чувства сконцентрировались, превратились в плоть и кровь, в живого скакуна!.. Он познал настоящую жизнь, его обычное удивление улетучилось, все прежнее существование исчезло — все страхи, половинчатая любовь, полуправда… Уж с ними бы он ничего не сумел создать!.. Проклятье, проклятье! Как же это просто: «фух!» — и вновь появляется конь! Фокусник отбросил в сторону трость и галстук, он стоял со спутанными волосами и командовал конями, создавая все новых и новых. Скакуны как будто рождались из него. А внутри него горел пожар, его просто распирало от любви, поразительной любви! Он знал, что из накопившегося в нем чувства может сотворить что угодно. Это было чудо.

Арена заполнялась скакунами, а он все продолжал их создавать. Но зрелище стало утомлять зрителей. Коней перевидали они сегодня предостаточно. Кто-то поднялся, направился к выходу. Администратор незаметно подошел к лысому фокуснику и будто между прочим прошептал: «Послушайте, так нельзя… Надо же знать меру».

А фокусник ничего не замечал и не слышал. Кони — красные, тусклого золота, вороные, помесь огня и угля, с бронзовым, стальным блеском смешались на манеже и кружились рядами — одни вправо, другие влево, третьи снова вправо… Манеж горел, бился и стучал, как огромное сердце…

Фокусник имел очень забавный вид, полы рубашки выглядывали из брюк, глаза горели от возбуждения. Радость его была смешна, были смешны его лысина и движения. Он размахивал руками и мысленно твердил свое «фух!». А зрители устали и самые бесцеремонные покидали цирк.

Они не видели чуда, им нужен был фокус.

По вечерам я возвращался в холодную гостиницу и входил в свой холодный номер. В полутьме я ложился на кровать, накидывал на себя еще и одеяло с соседней кровати и весь съеживался — в надежде немного согреться. Ночью от холода то и дело просыпался, наконец набрасывал поверх одеял еще и пальто, снова закутывался в одеяла — и думал: на кой черт я заехал сюда…

Жалкая моя жадность до новых впечатлений, мое бессильное, ребяческое желание успеть взять от жизни как можно больше, так как, уйдя из нее, ты уже не вернешься, — побудили меня забраться в эти места… «Но что я еще возьму от жизни? Ну, зачерню еще несколько точек на карте, прошумлю чуть громче других… А потом?..»

Этот город (или село), который значится не на всех картах и не во всех учебниках географии, приманил меня, притянул к себе. «Здесь я могу пробыть лишь несколько дней: у меня мало денег, мало также и времени…» И сегодня весь день я бродил и ощупывал стены, камни, разглядывал дома, впивался глазами в старенькие постройки, похожие на церкви… «Ты должен успеть увидеть и это и вот это, чтобы ты понял, какова жизнь и, может быть, постиг ее мудрость, смысл… Спеши увидеть, чтобы не сказали, или, вернее, не сказал бы ты сам о себе: болван, бездарь, кто только не бил тебя… ты так ничего и не увидел на свете, ты просто слаб, слаб… и потому ты ничего не взял, не смог взять даже то, что другие и не желают брать, даже то, что твое…»

Этот город (или село) и впрямь удивителен. В центре его — небольшая площадь, как, впрочем, и во многих других городах и селах; все главные улицы, лучеобразно расходящиеся от этой площади, устремляются высоко вверх и там переходят в зубчатую горную цепь. Вместе все это образует нечто похожее на воронку, края которой имеют вид пилы. На двух из этих каменных зубцов стоят церкви, на остальных пасутся овцы.

Убраться, удрать отсюда почему-то казалось мне делом нереальным. Словно я был обречен терпеть весь век гнетущую скуку этой каменной воронки… На станцию автобус отправлялся в три часа ночи, да и то раз в два дня, поезд отходил в пять часов ночи, да и то в три дня раз… Желание уехать не давало мне покоя, однако я был в состоянии какой-то расслабленности, я весь как-то размяк…

Должно быть, меня уже знали все жители. Каждое утро я начинал свой путь с площади, оттуда поднимался на гребень одной из гор, и если приросшие, пригвожденные к площади фигуры лениво поворачивали головы в сторону гребня, где улица обрывалась и где показывался я, то через несколько часов они поворачивали головы в сторону гребня другой горы, потому что я показывался уже там.

Темнело рано, темнота приходила вместе с холодом, улицы делались еще пустыннее, иногда мне попадались мрачные существа, подозрительно косившиеся на меня.

В селе (или городе) рынка не было, и я питался в столовой гостиницы. Я исходил уже все улицы; побывал уже и на кладбище; там были хорошо отесанные плиты, бросались в глаза хачкары — каменные кресты; на одной могиле росла виноградная лоза, могила была огорожена ржавыми спинками железных кроватей.

После обеда сразу наступал вечер, и холод становился удручающим. Возле площади было что-то вроде кинотеатра, где я, коротая время, смотрел забытые, старые фильмы…

Мне необходимо было выйти к трем часам ночи на площадь, сесть в автобус и поехать на станцию — только и всего. И я, как ни странно, не мог, не верил, что могу решиться все это сделать…

Я подолгу смотрел на поднимавшиеся вверх улицы, на церкви, видневшиеся наверху, и уже не взбирался туда, на макушки гор, а, поглядев на них, возвращался в гостиницу…