И Мисаку хотелось только одного — собрать вокруг себя эти семь душ, защитить их, дать им силы, тепла… И работать, работать для них, и создать прочную семью, и довести ее до десяти душ, потом до…
Так думал Мисак.
Исправительно-трудовой лагерь находился далеко от Армении, на севере, и Мисак часто обращал свой взор на юг. Рядом с ним всегда был другой арестант — Венделин Гак. Они делились своими думами, считали дни…
Венделин Гак был обрусевшим немцем, до заключения работал механизатором в одном из уральских совхозов. Он не любил говорить о своем прошлом: история его жизни была загадочной. По этой причине все их беседы велись вокруг семьи Мисака.
Полученные из дому письма Мисак показывал Гаку, и тот уже различал почерки Ребеки и Ермон, хотя не знал ни слова по-армянски.
— Нужный ты человек, — говорил Мисаку Гак, — побольше бы таких, как ты…
Мисаку никогда не приходилось иметь дело с пишущей машинкой. И все же он взялся починить ее. Шел 1935 год, специалистов было мало.
Мисак разобрал машинку, ознакомился с ее конструкцией, потом начал собирать ее. Оставался работать по ночам — ночи тоже приближали его встречу с семьей.
Машинистка Валентина Вайнштейн смотрела на быстрые руки Мисака, на его вьющиеся волосы…
Как-то пришла к нему ночью: «Послушай, — сказала, — разве ты не живой человек? Разве ты не видишь меня?»
Прильнула к Мисаку, прижалась к нему грудью. У Мисака дух перехватило, он вспомнил вялую свою Ермон в ночной рубашке…
Мисак не оторвал рук от пишущей машинки.
«Да брось ты эти винтики. Кому они нужны?» — горячо вздохнула Валя Мисаку в губы…
Одеваясь, Валя Вайнштейн ни разу не взглянула на Мисака. Закурила папиросу, пробормотала: «Никогда еще не стеснялась мужчины… Странный ты человек… Неужели твоя жена лучше меня?..»
Мисак смотрел на нее ясными, наивными глазами. Такого взгляда женщины не любят. Валя тоже не любила.
В бараке койки Мисака и Гака стояли рядом. Гак любил рассказы Мисака о людях, словно у него была коллекция различных судеб и он добавлял к ней все новые и новые.
И Гак уже знал всех тех, кто обитал вокруг выложенной булыжником небольшой площади: Кривого Арута, Кожевника Ювана, Чугуна Ваго, Голодранца Смбата, который и зимой и летом ходил полуголым и имел какую-то свою тайную историю.
«Удивительные люди есть в твоей стране, — говорил Гак, — трагические и в такой же степени смешные…»
Мисак уважал Гака за то, что он был старше, и за то, что говорил умные вещи.
«Есть в тебе что-то такое, Мисак… Может, обычное, но в то же время сложное… У тебя душа отца семейства…»
Мисак по-своему воспринимал понятие «отец семейства». Гак попросту все усложнял. Но Мисаку это нравилось. Слова Гака оставляли в нем неизгладимый след: «Миру нужны отцы семейств. Нужны они и народу Мисака. В этом есть великая мудрость. Люди бегут друг от друга, потом убегают от самих себя. Нет во всем этом ни на грош ума. Но приходят отцы семейств и собирают, сплачивают вокруг себя людей. На них, на отцах семейств, держится мир — на отцах маленьких семейств. Трудное это дело — составить семью. Но есть большая закономерность в том, что все же всегда находятся люди, которые могут это сделать. И дай бог терпения и силы отцам семейств… Горе тому народу, у которого нет отцов семейств…»
Валя Вайнштейн часто приходила к Мисаку. Садилась, смотрела на него, грустила:
— Эх, Миси, был бы ты моим, как бы тебя любила!..
— Вот отбуду срок, придешь ко мне в гости, — говорил Мисак, — теща моя такую кюфту сварит — пальчики оближешь.
— Эх, Миси! — вздыхала Валя. Потом смотрела на него странным взглядом, выкуривала папиросу и добавляла: — Выйду отсюда, стану назло тебе жизнь прожигать. Потом снова вернусь сюда. Пусть тебя совесть мучает!
Мисак вспоминал «аджан» Петроса, тяжело вздыхал.
— До каких же пор жену свою будешь любить? — спрашивала Валя Вайнштейн. — Она, наверное, черная, волосатая…
Мисак бледнел, сжимал губы.
— Ладно, ладно, больше не буду, — успокаивала его Валя.
Семнадцатого декабря Мисака освободили.
Мисак обнялся с Гаком, с Валентиной… Она смотрела на него безнадежным взглядом.
В поезде он долго и много раздумывал…
В чемодане были гостинцы для Авогадро, Фарадея, Ермон, Татоса и Ребеки.
2
Снова собрались вокруг Мисака рассеявшиеся члены его семьи, и дыхание их оживило дом. Ребека привезла из деревни Авогадро и Фарадея. Там, у жены своего брата, она нашла приют.
Как в тот, последний, день, на Авогадро были девчоночьи чулки и на одной ноге чулок сполз ниже колена. А Фарадей был в огромной, налезавшей на переносицу кепке.
Смотрели все они на Мисака спокойно, может, несколько удивленно.
«Трудно пришлось семье без меня», — с болью в сердце подумал Мисак. Потом он подтянул чулок на ноге Авогадро, Фарадею сдвинул шапку на затылок.
— Главное, чтобы ребенку тепло было… — пробурчала Ребека.
Татос устроился сторожем в одном из учреждений, там и ночевал в комнате, где топилась печка. А Ермон работала на макаронной фабрике далеко от города и потому решила провести зиму в общежитии…
Мисак открыл чемодан, откинул крышку, и все бросились к нему. Немного спустя каждый держал в руках то, что ему предназначалось, но дети еще долго не сводили глаз с опустевшего чемодана.
— Сними эту шапку, на кого ты в ней похожа?! — сказал Мисак, поглядев на Ермон.
— Уже не нравится, да? — сказала тикин Ребека, как бы шутя, но с плохо скрываемым недовольством. — Ясно, ясно… Там небось с красивыми девушками погуливал…
Мисак присел на корточки, обнял Авогадро и Фарадея. Тонкие их ребра убегали из-под его огрубелых пальцев.
— Ермон, — сказал Мисак.
— Аджан? — протянула она.
И словно ударили Мисака по голове. Вдруг показалось, что держит он в объятиях не своего, а Петросова сына. Разжал руки, поднялся…
— Ну-ка признайся, соскучился по голосочку своей женушки? — сказала Ребека.
Ермон смущенно повела глазами, опустила голову.
А Мисак был весь в напряжении, думал о чем-то другом.
— Не обнялись даже, — пробурчал Татос.
— Деньги, которые я высылал, получали? — спросил Мисак после долгого молчания.
— Да, Мисак джан, но их ненадолго хватало, — сказала Ермон и подняла на него засветившиеся сквозь слезы глаза.
— Когда в доме нет мужчины — нет и дома. Один только запах мужчины чего стоит! — сказал Татос.
…А во дворе жена Петроса проклинала возвращение Мисака.
Второе возвращение. 1945 год
1
Мисак все чаще и чаще подходил к окну вагона. А когда появились пейзажи, чем-то напоминающие Армению, он уже не мог оторваться от окна.
Папиросы его лежали в немецкой металлической коробке, в которую он с трудом протискивал два пальца. И с таким же трудом, с каким вытаскивал он папиросы из этой узкой коробки, вытаскивал он из памяти своей мысли о прошедших днях. Перед глазами его была вся семья — Ермон, Фарадей, Авогадро, Карине, Ребека… Девять душ. Те девять душ, к которым спешил он сейчас…
В переполненных вагонах поездов, в окопах, среди дымящихся развалин, на печальных дорогах войны эти девять душ виделись ему, как девять свечей: пожелтевшие, исхудалые тела и бледные лица — трепещущие огоньки.
У этих огоньков были глаза, губы, улыбки…
Фарадей представлялся ему грустным голубоватым огоньком. В заплаканных глазах Авогадро таилось ожидание.
Вагон был полон. Солдаты награждали друг друга острыми словечками, шутили, смеялись. Мисак смотрел в окно и следил за указателями километров.
— Мисак, что ты прилип к окну? Доедем, не бойся! — крикнул ему полковник.
От соседнего окна к полковнику, потом к Мисаку повернулись широко раскрытые глаза лейтенанта.
