— Не понимают они этого, — сказал лейтенант и подошел к Мисаку. — Я вот тоже боюсь не доехать… опоздать… Недавно какой-то голос говорил мне: «Брось папиросу в окно, быстрее доедешь!» Бросил я папиросу. Потом услышал: «Брось в окно фуражку, доедешь быстрее!» Дома меня мать ждет…
Мисак посмотрел на лейтенанта — тот был без фуражки.
Мисак подошел к другому окну. Перед глазами опять замелькали указатели километров, затрепетали девять свечей, заулыбались и повели с Мисаком разговор о встречах и расставаниях… И Мисак вдруг подумал, что и после этой встречи снова может быть разлука. Со страхом почувствовал он, что разлука эта в конце концов непременно произойдет. И поэтому необходима семья, семья.
Нетерпение его все возрастало. В каком положении застанет он свою семью? Аво, должно быть, уже изрядно подрос, может, уже призвали в армию. Мисак постарался вспомнить возраст сына.
А у Ермон, конечно, забот стало больше. Давно уже не получал он от нее писем. В последнем письме сообщала она о смерти Татоса… Совсем без мужчины остался дом…
Мисак втиснул два пальца в коробку за папиросой. И вместе с папиросой словно вытащил воспоминания последних четырех лет.
Четыре года войны. Огонь, страх, смерть…
Снаряд ударил в танк, разрезал броню, как бумагу. Образовалась огромная щель, и Мисак увидел умирающих в огне танкистов. Словно раздвинулся театральный занавес…
…Солдат обхватил руками ствол березы, прижался к нему, как к женщине, грыз кору.
…Солдат сел на землю, потом упал ничком. Шинель слетела со спины, и все увидели его легкие. Они работали в воздухе. Прижавшись лицом к земле, солдат хрипел:
— Посмотрите… Что с моей спиной?.. Посмотрите…
Никто не мог смотреть в эту сторону. Все понимали — это конец. Лишь выстрелом можно было прекратить его страдания, заставить легкие не трепыхаться в воздухе — вверх, вниз, вверх…
— Ребята, что с моей спиной?..
…Дни и ночи шагал полк по истерзанной земле. Люди спали на ходу. Когда полк сходил с дороги, слышалась команда: «Дозорным бодрствовать! Остальные могут спать!»
В строю шагал и Мисак. Время от времени он поднимал глаза и видел черную землю, почти не отличавшуюся от линии горизонта…
…Обугленные столбы, в темноте — дом с одной уцелевшей стеной. На стене — гитара, тоже каким-то чудом уцелевшая. Наверное, она зазвенела, когда снаряд ударил в дом.
Мисак закрывал глаза и видел стену родного дома, на стене — фотографии. На одной мать: сидит, сложив на коленях руки. На другой — он сам вместе с Ермон в день свадьбы… Отец на фотографии в военной форме. Значит, и он шагал по дорогам войны и вспоминал стены родного дома и фотографии — отца, матери…
И может случиться, что всем мужчинам их семьи придется шагать днем и ночью с винтовкой за спиной… Может случиться, что вот так же будет шагать и Аво…
Мисак видел Аво с винтовкой за спиной, в коротких штанишках и со сползшим чулком…
Дверь опять была накрепко заколочена и, как ему показалось, той же рукой.
Время было послеобеденное, и во дворе было тихо. Никто не заметил возвращения Мисака.
В окне второго этажа какая-то женщина расчесывала волосы. Волосы спадали на грудь, и она проводила гребенкой от лба к груди.
Мисак опустил на землю два больших чемодана, присел на один из них и лишь тогда почувствовал, что устал, что ноют раны, что ноги окоченели…
В дверях соседей показалась незнакомая Мисаку молодая женщина.
— Папика здесь нет? — спросил Мисак и тут же спохватился: следовало сначала спросить о старой Мариам, Но почему-то так получилось… И потом — кто эта женщина?
— Это мой дом — не Папика! — раздраженно сказала женщина, и губы ее задрожали.
— Здесь жила Мариам, — словно извинился Мисак.
— Я невестка Мариам, — сказала женщина и вдруг опять разозлилась: — А кто этот Папик? Кто? Неизвестно!
— А где Мариам?
Женщина шмыгнула носом:
— От тоски по Карушу… Два месяца пролежала в постели. Все думала, думала… Не выдержала…
Потом женщина снова разнервничалась:
— Два месяца я за ней ухаживала. А этот Папик — неизвестно кто!.. Совершенно чужой человек! Так и не ушел из этого дома. Говорит — куда мне уйти? Говорит — этому дому ты и вовсе чужая. Это он говорит мне, мне — жене Каруша! И не стыдится этот старик — живем в одной комнате.
Мисак вспомнил молчаливую Мариам, Каруша и подумал о том, что и женщина, и Папик — оба они чужие в этом доме. И что придет сюда еще немало чужих людей, а сердце дома останется холодным к ним и уже никому принадлежать не будет.
2
— Пожалей, Мисак джан, пожалей!.. Ведь это твой сын, не чей-нибудь! Ну разве обязательно профессором ему быть!.. — уговаривала Ермон.
— Скотиной он станет, а не профессором! Какое ему время жениться?!
— Э-э, опять за свое взялся! — недовольно махнула рукой Ребека.
— Ты все время о семье говоришь… Ну что тут плохого, пусть и он создаст свою семью… — продолжала свои уговоры Ермон.
— Люди должны что-то создавать. А он лишь за своей утехой гонится. Скотина он! Из самой страшной породы людей. Что им ни скажи — все свое гнут!
— Безжалостный ты, Мисак. Словно не отец ему!
Невозможно было уговорить Мисака, но и сам он не находил выхода. И в новогоднюю ночь он объявил:
— Делайте, что хотите. Я умываю руки.
Ермон поцеловала его.
— Ах, оставь ты, ради бога! — заворчал Мисак. — Этой ночью он опять с дружками шлялся по улицам, на кларнете играл.
— У любви свои законы. Душу за сыночка моего отдам… — протянула Ермон.
…Тесно было от гостей в доме Мисака. Глядел Мисак на Аво, на его маленькие, словно тушью вычерченные усики, на узкий ремешок, потом на сидящую рядом с ним Назик, которая становилась женой Аво, и жалел себя, и жалел всех этих людей… Потом он посмотрел в сторону товарищей Аво и, сам не зная почему, улыбнулся.
— Вот видишь, ты тоже радуешься! — сказала Ребека. — А как противился, не хотел!
— Да, — сказал Мисак и вдруг с болью понял, что даже не стоит им объяснять, чего именно он хотел. Тщетное это дело!..
Перемешались в доме Мисака звуки кларнета, аккордеона, патефона.
Воски вошла в круг, сплясала. Выпили за ее здоровье, поморщились. Мисаку не нравилось происходящее, но он вдруг почувствовал в глубине души тепло ко всем этим людям. Кто знает — может, так и должно быть!
Вот это и есть его семья, продолжение фотографий, глядящих со стены, продолжение его рода, много видевшего и испытавшего.
Мисак выпил вина, и по телу его разлилось тепло. Он хорошо руководил столом и людьми, заполнившими комнату. Какие только мысли не появились у этих людей… Они были противоречивы, были вдохновенны, красивы, коварны, преступны. Они вспыхивали и тут же гасли. Если б огни этих мыслей так мгновенно не угасали, рушились бы миры и возникали бы миры, совершались бы грандиозные преступления и грандиозные деяния…
…Потом поднялся директор завода Шаварш Карпович, и все замолкли, и он произнес тост на русском языке.
…Потом Папик опьянел и сказал: «Моя специальность — честность. Нет, нет! Не подумайте, что я честный человек! Честность — это моя специальность…
Очень выгодная специальность. Честностью я зарабатываю деньги. И наш Мисак вот тоже честный…»
Папик заплакал, и его припухшие веки еще больше покраснели. Женщина, жившая с ним в одной комнате, утешала его. Ребята тянули Папика за плечи, старались усадить его на место, но он упорно не садился.
— Дайте мне досказать! Выслушайте меня… Я одинокий человек, и лет мне немало, а семью я так и не создал… — С трудом выговорив эти слова, Папик на минутку замолчал, улыбнулся сам себе: — Я охраняю чужие семьи и радуюсь. Вот у Мисака большая семья… Он любит свою семью. Но я хитрее, чем он. Что семья Мисака? Маленькая частица… Частица моей большой семьи. И вы все тоже входите в мою семью. Все! Потому что все мы — одна большая семья. И все другие семьи тоже моя семья! Я хитрый…
