— Не порите чушь, господь с вами!.. Отхнаенцы сроду все такие… От дедов так пошло… — бурчит дед Погос.
— Да нет же, нет!.. — сердито твердит свое Карапет. — Тысячу лет резали нас… Вот и накопился гнев…
— Оставь, будет тебе! — цедит сквозь зубы Седрак.
— Вы пейте, пейте побольше!.. Или не знаете, что от пьянства деретесь? — говорит Пепроне.
— Говорю вам: ненависти накопилось в нас много! — горячится Карапет.
— Что же нам теперь, эту ненависть друг на друга изливать?! — взрывается отец.
— А куда же ее денешь, эту ненависть? На кого же ее изливать? На чужих?.. Силенок не хватит… А тут все свои, на своих и накричать можно, душу отвести!.. — говорит Карапет.
— Не умничай, ради бога! — язвительно останавливает его Седрак.
Карапет, разозлившись, начинает ходить взад-вперед по комнате; ходит и плюется до тех пор, пока у него не пересыхает в горле.
— Да я ведь в книгах читал!.. Не сам же придумал это!.. — говорит Карапет и вдруг орет: — Не хватит вам, а?.. Не хватит?!
Мой отец отбросил в сторону очки и, видимо, тоже хотел закричать, но ничего у него не вышло. Голос у него вчера до того сел, что теперь он только пошевелил губами. С досады он ударился головой о стенку, попятился назад и нацелился уже на другую стенку.
Я стал перед ним.
— Пусти, говорю! — натужным шепотом просил отец.
— Да пусти ты его, зачем мешаешь, пусть расшибет себе башку! — уговаривал меня Седрак.
Гроб был заказан для другого, но почему-то его не взяли. Мы его купили для деда.
Дед поместился в половине гроба. Мы поставили его в кузов старой грузовой машины, а сами сели вокруг. Дул сильный ветер, дорога была ухабистой…
По обычаю машина двигалась медленно. Водитель одной рукой держался за руль, другой ковырял в носу.
Карапет нагнулся к окошку водителя:
— С какой скоростью едешь?
Водитель удивленно посмотрел на него.
— Десять километров…
— Давай гони на шестидесяти, — сказал Карапет.
— Что?
— Гони, говорю, быстрее!
Машина ускорила ход. Водитель посмотрел на покрасневшие глаза Карапета, на посиневший нос моего отца, на слезы, катившиеся по щекам Седрака, и не знал, как быть.
— Жми! — приказал Карапет.
Машина сорвалась с места и понеслась.
Прохожие смотрели на мчавшуюся машину с гробом и смеялись.
С гробом деда на плечах отец мой и дяди начали перебранку.
— Ну что я говорил?.. Дороги тут нет!
— Помолчи, брат, ведь по камням шагаем…
— А я же говорил вам, говорил!.. — продолжал ворчать и отплевываться Карапет.
— Да перестань ты! — отец в сердцах толкнул Карапета.
— Погоди же, я с тобой еще поговорю!..
Деда без всяких церемоний опустили в яму, закопали и, обиженные друг на друга, разошлись…
Ночью в нашем доме стояла тишина. Но вдруг послышались причитания тети:
— Ой, ой, ой… Ослепнуть мне… Погос-джан, дорогой наш папочка!..
— Ну замолчи же! — крикнул Седрак, украдкой вытирая глаза. — Что ты разревелась!
Всхлипывания Пепроне стали реже, реже и замолкли.
И опять воцарилась долгая тишина.
В комнате было темно, и в темноте слышались наши беззвучные голоса. До утра я ждал, что распутается какой-то клубок и я в самом деле услышу голос кого-нибудь из наших. В темноте я видел разноцветные детские шарики и широко раскрытые задиристые глаза отца, двух моих дядей и Пепроне… И в полной тишине я чувствовал, как затаили дыхание четверо беспомощных, несчастных людей…
Четыре минуты катаклизма
Самолет должен был взлететь с аэродрома, чудом нашедшего себе приют среди тесных скал Зангезура. Он должен был вырваться из жары, сгустившейся в объятиях гор. Горы, сжав зубы, как вспотевшая роженица, распахнули ноги, чтобы выпустить этот маленький самолет.
После долгого ожидания мы, шестнадцать пассажиров, наконец погрузились в самолет и, не отрывая платков от потных лиц, нетерпеливо и молча ждали: два дня не было вылетов, некоторые из нас все это время скучали в аэропорту. А сегодня поздним вечером уставший самолет снова должен был взлететь в небо, чтобы удовлетворить просьбу заждавшихся пассажиров.
Спины летчиков взмокли, пот струйками стекал с их затылков, собирался внизу их форменок… Вопреки всем инструкциям сорочки были расстегнуты до последней пуговицы, дверь кабины оставлена открытой…
Все было готово к взлету. Пилот бросил взгляд на пассажиров и положил руки на штурвал… Все сразу умолкли в ожидании желанного рева самолета… Свет погас, и какой-то голос твердо и уверенно произнес: «Если самолет взлетит — обязательно взорвется». Миг темноты был слишком кратким, фраза — молниеносной. То ли была она, то ли нет… Мне захотелось ухватить этот голос, чтобы сделать обстоятельной эту неожиданность… Задать вопрос, получить ответ, вникнуть в суть его… Так, наверное, сказывается инстинкт… Свет вспыхнул, и все сидели, окаменев. Я постеснялся не только спросить моего соседа, но и взглянуть в его сторону, опасаясь, что мое внутреннее состояние станет ему известно… Тревога прочно внедрялась в мое нутро, она расположилась там, как в мягком кресле… вряд ли мне сейчас хотелось бы лететь…
Один из пилотов повернулся к нам:
— Кто так идиотски пошутил? — потом устало покачал головой: — Ну разве так шутят…
По движению, прошедшему среди пассажиров, мне стало ясно, что все они испытывали те же чувства, что и я.
— Действительно! Кто это был?.. Кто сказал?.. Ну?.. — подхватил слова пилота еще чей-то гнев, потом ворчание второго, потом после короткого вскрика воцарилась какая-то непонятная пустота.
— Пусть сказавший признается, что пошутил, — в полной тишине предложила некая деловая личность. — Может, неудачная шутка… С кем не случается?.. Ничего…
Его мысль была мне очень понятной. Он хотел все упростить, превратить в обыденность, где можно легко сориентироваться. А здесь такая непонятная и не поддающаяся ощущению ситуация, у которой ни потолка, ни пола и которая не влезает ни в какие известные формы.
На его предложение никто не откликнулся, и какая-то зловещая тишина повисла в воздухе.
— Что же теперь делать? Господи… — заныла моя соседка, бледная женщина, ее взгляд словно бы искал по самолету эти злополучные слова. — Дома у меня больной, обязательно надо ехать… — Потом она посмотрела на меня так, будто от меня что-то зависело.
— Надо что-то делать…
И я почувствовал, что соседка четко представляет себе существо ситуации. Простая была женщина, и речь и внешность ее были обычны, но в ее восприятии была точность, простая, обыкновенная точность, — ни больше и ни меньше…
— Ничего не случится, — громко сказала женщина, но сказала как-то так, между прочим, ее не услышали или, в лучшем случае, не придали значения. — Взрослые люди, а такую ерунду принимаете всерьез, — продолжала женщина. Но она не существовала. Ее слова попросту не имели права быть произнесенными. Я это заметил, и понятно, что и остальные почувствовали то же.
Женщина, растерявшись, снова посмотрела на меня:
— Скажите, ну, скажите что-нибудь…
Я пожал плечами и отвел глаза от ее колючего взгляда.
— Скажите, — повторила она. — Должен же кто-нибудь сказать обратное… Сказать, что ничего с самолетом не случится. Видите, все испуганы…
— Не могу, — быстро отказался я, чтобы не привлечь к себе внимание остальных. «Я-то тут при чем? Кому-то еще покажется, что я участник этой странной затеи».
Женщина не отрывала от меня глаз.
— Скажите… Прошу вас…
— Не могу.
— Почему?..
— Просто не могу!.. Понимаете?.. НЕ МОГУ!..
Во взгляде женщины появилось что-то нехорошее, что-то такое, что особенно задевает мужчин.
— Я хочу, но не могу, — попытался я оправдаться. — Я могу только произнести слова. Но ведь за этим ничего нет…
Женщина, словно войдя в мое положение, сказала более мягко и дружелюбно:
