В желто-оранжевом покое плоть людская исходила паром. Владения четырнадцати монастырей, четырнадцать деревень, и все это вместе — земля, именуемая Арменией, словно раздалась, распахнулась, расширилась, казалось, гора от горы отстоит дальше обычного, увеличилось расстояние от храма к храму, и размах рук стал шире, и ноги ступали уверенно… Свобода дышала в Армении: она жила, она любила, она думала, она уставала…

Всего только два дня, как были свободны эти монастыри и деревни армянской земли. Всего только два дня, как отсюда вышвырнули, изгнали персов…

Монахи выжимали вино, обрабатывали землю; скинули свои рясы и клобуки, рассыпали волосы по плечам… Юные девушки увидели, что монахи костлявы, волосаты, мускулисты… Почувствовали они, что от одного монастыря до другого доносится запах пота… Монахи ложились отдыхать на солнцепеке, под стенами храма, на его крыше…

Желтый покой под солнцем был теплым, как свежевыпеченный лаваш, на закате желтое бледнело — от тоски по страху, от нехватки крови…

Воздух был пропитан сладкой, вязкой жарой; жаром дышали шелковицы и инжир, кусты и травы, припавшие к земле… Запах солнечной страсти перемешивался с запахами растений, земли и даже с запахами цвета… Все страстно дышало… Одинаковые запахи находили друг друга и, сливаясь, становились более сложными, потом они находили запахи противоположные себе, атаковали их, боролись с ними, потом, неизвестно почему, влюблялись в эту их противоположность и, покоряя их, сливали с собой… и соединялись зависть маты и скрытая горечь крапивы, кисловатость трав и сладость меда… Время от времени гадюки добавляли в эту всеобщность капельку яда, придавая сладости какую-то кричащую прелесть, доводя землю до безумия, пробуждая загадочную тоску по всему сущему.

Шелковица сыпала на землю свои ягоды, виноград свои листья, с инжира стекал на землю густой сок, все это смешивалось, и земля притягивала все это из глубины, а сама чувствовала давление снизу: из глубоких недр золото и медь, железо и соль стремили вверх свои желания, изнемогали от жажды самовыявления, тянулись вверх, впитывались в корни растений и сливались с этой всеобъемлющей страстью…

Глухой Саак погладил свое тело; его руки от ног поднялись к животу, потом к груди… И он почувствовал свой запах, и какая-то давняя тоска вернулась к нему — его запах смешался с окружающим…

Лицо Глухого Саака улыбалось уже два дня: все мышцы его лица расслабились, и лицо приняло естественное выражение. Саак прислонил спину к прохладному хачкару в монастыре, давая отдых своему уставшему от жары телу… Когда над его головой возникли обеспокоенные лица Тадевоса и Егиа, глаза Глухого Саака все так же улыбались.

— Глухой, открой глаза! — закричал Тадевос.

— Взгляни на нас, брат Саак, — более мягко сказал Егиа.

— Открой глаза! — снова закричал Тадевос. — Мы хотим поговорить…

Глухой Саак слышал глазами, и звуки были бесполезны, когда закрыты были его глаза.

Тадевос ударил ногой по голой ступне Саака.

— Открой глаза, Глухой!.. — повторил он. — Ты отнял нас у бога, Глухой…

Егиа закатил глаза и перекрестился:

— Господи, прости грехи наши…

— Грех остается грехом. Глухой, мы большие грешники…

Саак полураскрытыми глазами посмотрел на Тадевоса, но лицо его тем не менее не опечалилось. Он отдыхал радостно, как человек, добравшийся до конца своего пути.

— Нету разных станов, есть только добро! — объявил Тадевос результат своих долгих умственных пережевываний. — Понимаешь, добро, добро! Ты нас обманул, Глухой… Мудро и вечно — лишь терпение. И в конце концов — спасительно… Ты перерубил бесконечные корни добра…

— Понимаешь? — сказал Егиа с желанием убедить, и чувствовалось, что он действительно хочет быть понятым.

— Деления не существует, — продолжил Тадевос. — В мире нет врагов… Враг — завтрашний друг. Враг — все тот же друг. Завтрашний армянин — перс, вчерашний перс — сегодняшний армянин… Ты всегда помнил про это разделение и погубил наши души.

Глухой Саак прочно ощущал свое счастье, и это было так естественно, что он в течение этих двух дней полностью забыл неестественные смущения своей души. И неожиданно он с удивлением обнаружил, что человеку, даже долгие годы пребывавшему в рабстве, очень скоро кажется естественным другое состояние: значит, человек рожден для свободы. Даже столетия рабства и мрака не в силах приспособить к себе человека, потому что это противоестественное для человека состояние. И полюбил Саак Тадевоса и Егиа.

— Уф-ф!.. — с наслаждением выдохнул Саак воздух из своих могучих легких. Он попросту не видел лиц монахов: они стояли спиной к свету, и лица их были в тени.

— Мы человекоубийцы… — сказал Тадевос.

— Я не могу смыть кровь с моего платья. Как ни повернешь — везде кровь… — сказал Егиа.

— Вы свободны, — еще не полностью понимая серьезность их слов, сказал Саак. — Свободны ведь?

— Душой мы не свободны…

— Но вы свободны… А свобода — это бог. Ваша совесть свободна… — сказал Саак, поднялся с места и подошел к ним вплотную, чтоб видеть их губы.

— Ты взбудоражил в нас естество. Мои руки не способны более к крестному знамению… Этими руками я убивал людей…

— Молитвы мои застывают на губах… Что говорить, с кем говорить? Нет меня более, — сказал Егиа.

Внимание Саака было приковано к их губам.

— Только теперь вы способны говорить, ибо совесть ваша свободна. С богом может разговаривать только свободный человек…

В дверях храма появился монах Ованес. При виде его возбуждение Тадевоса и Егиа еще больше возросло. Тадевос схватил Саака за плечо:

— Выйдем отсюда, Глухой Саак!

Саак ничего не понимал, но тело его было естественным и потому мудрым. Он снял руку Тадевоса со своего плеча, и от этого движения вырвалась наружу накопившаяся в монахах злость, и они набросились на Саака, поволокли его.

— Что с вами стряслось? — говорил Саак, но внутренне смутно понимал суть происходящего. И загрустила его плоть, дурнота родилась в желудке.

Волоком дотащили его до третьего храма. Саак падал, снова вставал, вместе с ним падали Тадевос, Егиа, Ованес… Между двумя храмами пахал землю Погос. Саак в разорванной рясе, с окровавленными коленями бросился к нему и заговорил руками, и спросил шепотом:

— Плохо себя чувствуешь на свободе, Погос?

Погос посмотрел на стоявших позади него Тадевоса, Егиа, Ованеса и пожал плечами.

— Вспомните, как мы пошли на персов! С поднятыми вверх крестами, под лесом крестов над головами… Персы дрогнули перед крестами… Но они обнажили мечи, и мы должны были обнажить мечи… Вы боитесь, что господь вас не простит? Не бойтесь…

От ближнего храма подошли еще два монаха — Егише и Акоп.

— Вся наша жизнь оказалась бессмысленной. Наш аскетизм и терпение, значит, были никому не нужны. Мы не следовали нашим желаниям, возлагая все надежды на всевышнего… Теперь мы все потеряли. Мы смели все это кровавой метлой!.. — закричал Тадевос.

— Вы торгаши! — сказал Саак. — А от своих маленьких удовольствий вы отказались опять же ради собственного удовольствия. Вы попросту возжелали удовольствия побольше… Вы торгаши… Если бы не было у вас страха лишиться большего удовольствия, то вы с первого же дня вашей жизни проливали бы кровь… Новы проливали бы кровь своих ближних, как это делают люди ради маленьких удовольствий, капризов и страстей…

— Проглоти язык, сатана! — не выдержал Ованес.

— Ты нас побудил к убийству… Вспомни, как ты прокрадывался в наши кельи и сердца, и будоражил, и возбуждал, — сказал Егише, который любил справедливость, и в справедливости — подробности.

— Какая совесть, какое добро могут быть вне свободы? — не понимал Саак. — Вне свободы — все лицемерие, ложь… Вы боялись друг друга, вы лгали друг другу, далее отец — сыну, муж — жене, товарищ — товарищу…

— Замолкни! — в страшном раздражении от его слов закричал Ованес, но Саак не услышал его, поскольку не увидел движения его губ. — Как же теперь мы приблизимся к богу?..