— Кем ты сейчас работаешь? Опять униформистом? — после долгого молчания спросил Мисак.

— Нет, что ты!.. У меня собственный номер! — оживился Аво. А Мисаку показалось, что оживление это наигранное.

Аво вытащил из кармана вчетверо сложенную афишу, раскрыл ее, отошел от отца, вытянул ее в руках, как матадор… На фоне снега афиша казалась еще более яркой.

«2-Авогадро-2» — было написано на ней.

И Мисак подумал о том, что он сам создал эту афишу еще в те дни, когда выбирал своему сыну имя, и мысль эта была для него как открытие.

Это был небольшой летний клуб — плохо отапливаемая деревянная постройка барачного типа.

Возле сцены сидел небольшой духовой оркестр, игравший невпопад, сбивчиво.

В зале было мало народу, и Мисак уселся в первом ряду. Зрители были в пальто, и Мисак испытывал чувство неловкости, когда на сцене появились полуголые артисты. Как только они заканчивали номер, парень, стоявший в углу, накидывал им на плечи пальто.

Наконец появились Авогадро и его жена. На полуобнаженном теле Аво была одежда, украшенная цветным стеклярусом, и он весь сверкал, переливался. Жена его была худощава и мускулиста, как мужчина. Лет ей было сорок пять.

Аво установил у себя на лбу стул. Жена ловко вскочила ему на плечи, села на стул, Аво стал ходить по сцене. Голова его вошла в плечи, жилы вздулись, напряглись…

Мисак возвращался домой.

Какой увидит он дверь своего дома — опять накрест заколоченной? Неужели за эти два месяца опять разбрелась его семья?

Эта мысль подгоняла Мисака… Снова собрать их всех, снова лелеять их, заботиться о них — иного выхода не было. Поставить всех на ноги, чтобы жили они, чтобы было у них потомство…

На вокзале играла музыка. Встречали какую-то делегацию. С трудом выбравшись из толпы, Мисак направился домой. На улице, в киоске, купил туфли для Билика, брючки для Самвела и еще много всякой всячины.

Мисак дошел до площади, вымощенной булыжником, огляделся. Защемило сердце. Много мыслей пронеслось в голове.

Он шагал по площади, и от нетерпения ноги его подгибались. И сердце захлестывалось радостью. Оттого, что снова он идет к своей семьей. И от радости дрожали руки, и какая-то очень странная тоска поднималась от сердца к горлу.

Мисак смотрел на окна, взглядом искал знакомых, чтобы поздороваться.

— Мисак? — услышал он вдруг за спиной.

Обернулся…

— Аджан?.. — еле вымолвил Мисак.

Бетонированная полоса. Ту-104. Взлет. Самолет взмывает вверх. На крыльях — солнце, а внутри — люди. Одно из ста мест мое. Об этом свидетельствует находящийся у меня в кармане билет величиной с носовой платок, на котором написана моя фамилия.

Блаженно откидываюсь на кресле, оглядываю салон, смотрю вниз, на землю. Я горд, что и у меня есть место в этом замечательном самолете выше облаков, у самой кромки солнца, и еще есть место там, внизу…

На этом маленьком шарике, от которого я попробовал ненадолго оторваться, есть краешек каменистой земли, которая была моей еще до моего рождения, моей останется и после смерти, Вернуть билет на этот краешек невозможно, бессмысленно… Оттуда меня подняли и везут показать Восток. Я всегда могу выйти, осмотреться вокруг, поглядеть на других и вернуться.

Бетонированная полоса. Самолет идет на посадку. Ташкент. Гостиница из бетона и стекла. В гостинице нет мест. Чемоданы. Носильщики, Экспрессы. Бездомные, вернее, безгостиничные гости.

Рядом с гостиницей строится новое здание.

Швейцар, узбек с наивосточнейшими усами и в наиевропейской классической униформе швейцара, утешает:

— В будущем году достроят… это гостиница… Милости просим…

Я счастлив. Меня всегда радует завтра.

Наверху синее, тысячелетнее, древнее-предревнее небо, под ним — тысячелетняя, древняя-предревняя земля. На ней двое…

— Вы тоже без места?

— Тоже…

— Дайте ваш чемодан… помогу.

— По-моему, вы больше нуждаетесь в помощи. У меня свободна одна рука. Давайте ваше ружье.

— Это мольберт.

— Вы художник?

— Да… Студент второго курса. Как вас звать?

— Маро.

— Очень рад… Меня…

— Ой, что вы делаете!.. Наверное, раздавили краски… Можно знакомиться и без рукопожатия.

— Уже два часа.

— Не люблю, когда смотрят на часы. Вы что, недавно купили их?

— Да нет. Просто так…

— Двадцать минут третьего.

— Накрапывает…

— Небо-то чистое… Скоро пройдет.

— Видно, придется зайти в вашу гостиницу.

— Уже светает… Я провожу вас.

— Куда?..

— На Восток…

— А ваши дела?

— Я турист… Я хочу увидеть Восток… и вас… А вы?

— Я должна навестить подружку в Бухаре и родственников в Самарканде…

…Двое, два человека, женщина и мужчина, знакомые друг с другом уже тысячелетия… И вот снова познакомились.

Старый Ташкент начинается с рынка.

Все оттенки Востока. Узкие пыльные улицы. Глиняные домики. Жмутся друг к другу, постепенно взбираясь куда-то вверх. По их плоским крышам можно шагать, словно по ступенькам. Старики у порогов. Один из них возлежит на дощатом помосте. Перед ним пиала с чаем. Со стороны можно подумать, что помост этот сколотили специально для старика. Он неспешно поглядывает по сторонам.

Деревянная лавчонка. Торгуют лисьими шкурками. Шкурки свежие, с кусочками мяса. Продавец — бритоголовый узбек в расстегнутом халате. Рядом со шкурками большой чайник.

Всевозможные фрукты: урюк, изюм, виноград…

Среди этой пестроты — стандартный киоск «Союзпечати».

По привычке подхожу, беру «Правду» и «Юманите». По-французски читаю только заголовки. На всей первой полосе воспроизведение одной из синих росписей Жана Кокто. Я жалею, что купил газету. Кокто никак не вяжется с Востоком.

Маро покупает журнал мод и местную газету.

Разворачивает газету, просматривает отдел объявлений.

Прямо посреди улицы готовят плов.

— Попробуем? — предлагаю я.

— На улице?..

— Да… Пусть будет настоящий Восток… Ведь мы туристы!

Маро смотрит по сторонам, в глазах вспыхивают шаловливые искорки, она машет рукой:

— Ладно, будь что будет!..

Едим, смеемся. Я щурюсь от солнца. Предметы вокруг расплываются, теряют очертания, в глазах только краски, пестрые, сливающиеся в одно сплошное пятно.

И все перемешивается: смех, Маро, Ташкент, плов, люди… Белое, желтое, красное…

— Посмотри-ка, я не съела помаду? — Маро выпячивает губы.

— Хватит еще на обед и ужин!

Губы Маро широко открываются, с них слетает смех. Смех красноватый, цвета солнца… Смеюсь и я. Смех разливается вокруг нас. Мы утопаем, плывем среди смеха. Смех волнами расходится от нас, заражая окружающих. Смеется сидящий рядом с нами узбек, и другой узбек, сидящий подле него, смех распространяется дальше… Улыбаются окружающие нас люди… Смеются, потому что смеемся мы… Волна смеха ударяется о толстую шею тучного человека… Он сердито оборачивается, но затем тоже начинает смеяться вместе со всеми.

Перестрелка смешинками… Дуэль улыбок…

Самолет. Мы с Маро сидим рядом. По ту сторону Стекла — люди в чалмах. Доносится аромат шашлыка. «Даже запах стал реактивным», — думаю я.

Взлет.

Сидящий передо мной таджик в чалме трясет бородой. Видно, молится.

Посадка.

Душанбе.

Чуть ли не самый южный город нашей страны. Сделаешь еще шаг, попадешь в Индию, в пьяном виде поставишь ногу чуть левее, окажешься в Афганистане. На горных высотах живут памирцы — потомки Македонского. С восковыми, как у Христа, лицами, застенчивыми глазами, с осторожной богоподобной поступью.

В городе две гостиницы. Две гостиницы, расположенные друг против друга. В одной из них нет мест для женщин, в другой — для мужчин. Я устраиваюсь в общежитии одной гостиницы, Маро — в общежитии другой.

В моей комнате человек пятьдесят — узбеки, казахи, таджики, корейцы, осетины… Жильцы меняются каждый час. Один прибывает, другой уезжает. Меняются языки, постели, оттенки храпа. Неизменен только висящий на стене громкоговоритель. Говорит с утра до поздней ночи. Жду, пока радиостанция закончит работу, и, наверное, вместе с дежурным радиооператором засыпаю.