Крыши, как лестницы, спустили Томазо и Мартироса на улицу, а улица-то была каналом, и, следовательно, они очутились в воде. Мартирос по вкусу воды определил, что на берегу поблизости расположены харчевня, постоялый двор и аптека. Вымокшие и усталые, Томазо с Мартиросом выбрались на какой-то мостик и двинулись дальше. Мартиросу Венеция очень полюбилась, и он хотел остаться в городе, он даже бежал из плена потому, наверное, что хотел снова оказаться в Венеции. Но Томазо сказал: «Надо уносить ноги отсюда… я хорошо знаю Боско… А Венеция всегда будет с тобой, не расстраивайся…»

Когда рассвело, Мартирос оглянулся и не увидел больше Венеции.

Томазо с Мартиросом разделись, выжали одежду, развесили ее сушиться на ветках, а сами улеглись на траве.

Мартирос дрожал от холода, но был такой усталый, что тут же заснул. Проснулся он тоже от холода. Утро на земле стояло чистое, обнадеживающее, доброе.

Томазо сидел на дереве, жевал что-то и улыбался Мартиросу, он бросил ему несколько маленьких диких груш, потом спустился с дерева и прошелся на руках. После чего они напялили на себя еще мокрые одежды и зашагали к большой дороге.

Дорога уходила вдаль, нигде никакого жилья не виднелось.

— А теперь куда мы пойдем? — спросил Мартирос.

Томазо разглядывал свои ноги. Башмаки его совсем развалились, большой палец высунулся. Томазо улыбнулся:

— Это не от бедности, не думай: у моего большого пальца особый склад… Он всегда выскакивает вперед, он нетерпелив и хочет опередить время… я за ним не поспеваю… Он мой советчик и указчик в дороге… — И Томазо обратился к своему пальцу: — Скажите, пожалуйста, сеньор палец, в какую сторону нам пойти, чтобы быть сытыми, свободными, быть подальше от беды и поскорее оказаться среди добрых людей… Ну-ка…

Палец шевельнулся вправо, влево и показал вперед.

— Вперед! — радостно заорал Томазо, обнажив белейший ряд зубов. И они пошли по дороге — беспечные, веселые, голодные-преголодные. Только песни им сейчас не хватало. И Томазо запел.

Это была удивительная песня — озорная и гордая, нежная и сильная, старая и новая…

По дороге им попадались премилые деревеньки, но Томазо каждый раз говорил «идем дальше», и они продолжали путь. У Мартироса ноги были изранены, идти ему становилось все трудней.

В полдень вдали показались фургоны. Томазо остановился, заслонился рукой от солнца, посмотрел внимательно и сказал:

— Как будто бы пришли…

— Что там, село?.. — спросил Мартирос.

— Нет, рай земной, весь мир, весь свет!.. воскликнул Томазо и бросился бежать. Мартирос поспешил за ним, впрочем, как бы он ни спешил, ноги его едва волочились. Наконец Мартирос добрался до фургона и стал рядом с Томазо, которого окружили люди в масках. У обочины стояли два фургона, один наполовину красный, наполовину черный, другой наполовину белый, наполовину синий, оба с красными колесами. То был красочный разрисованный мир — итальянский бродячий театр.

Томазо окружали персонажи итальянской комедии — Коломбина, Тарталья, Пьеро, солдаты, ангелы… Мартирос заметил удивительную вещь — внешне это были бедные и беззащитные люди, но среди них царило веселье. Было печально и радостно одновременно.

Увидев приблизившегося Мартироса, Томазо указал на него широким жестом и с театральной торжественностью объявил:

— Позвольте представить вам моего друга сеньора Мартироса.

Актеры сняли с Мартироса и Томазо их истрепавшуюся и мокрую одежду и дали им театральные костюмы. Мартирос впервые вместо своей рясы надел красные брюки в обтяжку, золотистый камзол, сшитый, казалось, специально для него, и золотые блестящие башмаки.

Томазо сам выбирал себе наряд.

Фургоны — этот радостный, и печальный мир, этот рай — двинулись вперед. Актеры, окружив Томазо, расспрашивали его обо всем, что с ним случилось, рассказывали о себе и ни на минуту не оставляли его одного, истосковались по своему Томазо. Мартирос был счастлив…

В тех селах, где была церковь и площадь, они давали представление. Представления были самые различные — иногда это была трагедия, иногда сцена ревности с Коломбиной и Пьеро, а иногда просто цирковые номера… смотря по обстоятельствам, они эти обстоятельства прямо носом чуяли… Ах, что это были за представления! Мартирос прямо озарялся весь. Он не успевал даже переваривать в себе как следует все виденное. Но более всего он упивался игрой своего товарища. Томазо поражал его, Мартиросу от волнения даже плакать хотелось. Томазо выполнял различные акробатические номера, прыгал с дерева на дерево, проделывал всяческие сальто-мортале, на него взбиралось сразу три человека. И все это было радостью, было жизнью.

На ночь они останавливались в деревне, утром продолжали путь. Мартиросу хотелось, чтобы у этой дороги не было конца, бродячая жизнь была ему по душе, но все же он спросил однажды у Баччо, самого старого актера, который никогда не расставался с маленьким кинжалом:

— Куда мы идем, Баччо?

Баччо посмотрел на него и подмигнул:

— Куда бы ты хотел? — Потом сказал: — А разве кто-нибудь куда-нибудь идет? Зачем же нам куда-то идти… Живем себе… Не так ли?..

От этого «живем себе» Мартиросу открылась вся нелепость его вопроса, но так продолжалось ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы Баччо скрылся с глаз. И тогда Мартирос снова подумал: «Но куда же мы все-таки идем?»

Все актеры — и конопатый Сандрино — Пьеро, и Арджентина — Коломбина, и Чезаре — Панталоне, словом, что перечислять, все от мала до велика полюбили Мартироса, но Томазо все же любил Мартироса больше других.

— Считай, что ты член нашей труппы, — сказал он как-то Мартиросу. — Ты когда-нибудь пробовал играть?

— Что ты! — удивился Мартирос.

— Но ты все видел, ты уже знаешь, как это делается.

Мартирос пожал плечами.

— Как? — поразился Томазо. — Разве тебе нечего сказать людям?..

— Почему же, есть…

— Вот это и значит быть актером… Собираются люди, множество людей приходит, чтобы послушать тебя, и ты говоришь, говоришь все, что хочешь им сказать, говоришь даже то, чего нельзя говорить. Но тут, ясное дело, ты прибегаешь ко всяким уловкам… всякие там шутки-прибаутки, понимаешь?

— Я хочу говорить о правде, — воодушевился Мартирос.

— И о красоте, — добавил Томазо.

— Я хочу говорить о правде, — заупрямился Мартирос.

— И о любви, — добавил Томазо.

— Я хочу говорить о правде.

— И о братстве, и об искусстве, и о справедливости, о боге, — добавил Томазо.

— Все это и есть правда. Я хочу говорить о правде…

Бродячий театр Баччо потихоньку двигался на север. Мартирос с некоторых пор стал принимать участие в представлениях. Он изображал слугу при Коломбине — Арджентине и Пьеро, выступал с масками зверей и даже начал понемногу участвовать в акробатических номерах Томазо.

Села и маленькие города сменяли друг друга. Мартирос больше не спешил в Испанию, но в душе надеялся когда-нибудь увидеть своими глазами города французов и испанцев, племя дудешков, как он их называл.

У Томазо возникла идея нового спектакля, и однажды, собрав всю труппу, он рассказал актерам о своем замысле. Это должен был быть своеобразный спектакль, где действующими лицами являлись шесть солдат. Все шестеро на одно лицо. Этого можно было достичь масками. Пять солдат ведут шестого на расстрел, в последнюю минуту этот шестой смешивается с остальными, и отличить его от других нет никакой возможности. Все в растерянности, не знают, кого же расстреливать. Все представление — диалог между двумя солдатами: тем, кого должны расстрелять, и тем, кто должен осуществить казнь.

Замысел Томазо пришелся всем по душе. Под конец Томазо пошептался о чем-то с Баччо и, довольный, объявил товарищам:

— Диалог будут вести ваш покорный слуга и сеньор Мартирос.