И снова все повторилось. Едва Гевонд начинал говорить, тренькал звонок в дверь старого интеллигента и появлялся новый больной. А Амо, улыбаясь, считал десятки.

Через час за столом, кроме Амо и доктора, сидело шестеро. У одного, как вы знаете, был красный нос большой такой, обыкновенный нос, он стал уже необычным, со своим латинским названием. У второго было повязано ухо, у третьего, пожилого меланхолика, тоже был поврежден нос, но он у него был просто повязан, и надо было иметь очень независимый характер, чтобы днем с запрятанным носом выйти на улицу. У четвертого был перевязан весь подбородок и рта не было видно. У пятого шея в гипсе, а шестой просто не мог ни на что сесть, он так и остался стоять с рукой на чьем-то плече, как на групповом снимке. И пока семеро молча и очень серьезно сидели и выжидательно смотрели на Гевонда, он уже вполне протрезвел. От долгого ожидания его вдохновение испарилось и собственный мозг представлялся ему не в виде двух полушарий, а в виде спокойной, гладкой поверхности… Гевонд посмотрел на лица со смешными повязками, на покорные взгляды и не знал, что сказать.

Люди, смотревшие на него, были забавно серьезными, наивными, они находились в необычной ситуации. Один все моргал глазом, наверное, из-за боли в ухе, другой с трудом сдерживал желание почесать нос.

Гевонд долго смотрел на них и спросил буднично и мягко:

— Очень болит?

Потом он устало опустился на стул, положил голову на локти и точно сквозь пелену увидел, как движутся люди… Вскоре пелена спустилась, но он по-прежнему видел сосуды, мензурки, круглые стаканы, колбу с вином…

Ночь кончалась, унося с собой теплую, полную загадок страстную атмосферу, в которой раскаляется мозг, пробуждая воображение, волнуя вечные инстинкты… Наступал белый, холодный рассвет.

В 1918 году, в Ереване, в квартиру Анаит Георгиевны Тарханян среди ночи ворвалась ее младшая сестра Мариамик. «С ума сошли мужчины на Кавказе!.. Бога нет!..» — Мариамик была вне себя. «Мужчины повсюду посходили с ума… Который час?» — проговорила старшая сестра, не открывая глаз и ощущая во рту ночную горечь. «Помоги, — Мариамик разразилась рыданиями, — помоги…» И пошла такая мешанина, такие нервы, что сладкое нельзя было отличить от горького.

А всего-то Арсена Бейбутяна арестовали в его бакинской квартире. А Арсен — всего-навсего муж Мариамик. Пересохшего горла и охрипшего голоса Мариамик могло бы хватить, чтобы оплакать арестованных и убитых в тот день на всем Кавказе. В то утро на улицах Еревана лежали семьдесят три трупа умерших от голода людей. В Баку из ящика с песком, используемым для трамвайных рельсов, извлекли изрубленное тело русской женщины, о красоте которой можно было судить, расставив по местам части ее тела, и то лишь благодаря богатому воображению. На станции Борчалу были взорваны два вагона, битком набитых солдатами. Река Кура возле Анчхата выкинула на берег утопленницу, молодую девушку с длинными волосами.

Всего-навсего Арсен Бейбутян был арестован в Баку… Мариамик делала из мухи слона. Не в первый раз утешала сестру Анаит Георгиевна, прекрасная госпожа Анаит, предмет вожделения чиновников, прогуливающихся по улице Астафян, почетный член и украшение ереванского отделения общества «Кавказское эсперанто». Она любила утешать легковерных и не очень красивых женщин. На этот раз такой необходимости не оказалось: Мариамик не могла ни слушать, ни рассуждать, чувства ее были настолько обострены, что любое слово вызывало боль. Когда младшая сестра от отчаяния теряла голову, такие минуты были отвратительными и постыдными, но Анаит Георгиевна знала, что спокойное настроение Мариамик было как светлое утро, и она многое отдала бы за те минуты веры и вдохновения, которые бывали у младшей сестры.

Старшая сестра собиралась было проснуться, трезво посмотреть вокруг, ведь есть же способ все уладить — всего-то-навсего посадили Арсена. После того как уляжется горькое и шумное возбуждение Мариамик, весь этот переполох окажется очередной легкой истерикой, хорошо ей знакомой. Но положение было сложнее, чем она думала вначале: этим и объяснялось небывалое волнение Мариамик. Ее мужа арестовали вместе с бакинскими комиссарами. «Какая связь может быть у Арсена с комиссарами?» — Анаит Георгиевна не понимала. «Что творится на Кавказе, что здесь происходит?» — бессмысленно повторяла Мариамик. «Повсюду одно и то же… Мужчины спятили», — сказала Анаит Георгиевна, вспомнив прежние вечера в московской гимназии с галантными кавалерами, которые после каждого слова просили извинения с приторной вежливостью.

«Сейчас, я сейчас встану, оденусь», — сказала она. «Нет-нет, — Мариамик испугалась, — поедем скорее, сейчас же…» — и снова зарыдала. «Ладно. Скажи, куда надо ехать?» — спросила Анаит Георгиевна, пока еще не представляя следующего шага, смысла и сложности этого шага. «В Баку, немедленно», — Мариамик теребила ее руку. «Сейчас, когда и на улицу-то выйти опасно, ехать в Баку? — подумала старшая сестра. — Как мы поедем, что можно сделать, когда такое происходит?» Анаит Георгиевна не могла, себе этого представить. Но присущим ей особым инстинктом понимала, что, даже если не ехать тотчас же, необходимо предпринять попытку для того, чтобы вытащить Мариамик из этого омута. Надо действовать, даже не надеясь на удачу, вопреки логике. Если бы дело касалось только ее, она бы и пальцем не пошевельнула. Всего-то Арсен Бейбутян, тот самый, что день и ночь не выходил из бильярдной, как он может быть замешан в каком-нибудь серьезном деле, когда он дальше кончиков своих усов ничего не видел в мире… Бедная Мариамик… Ведь погибала-то сестра… Поезда шли теперь не каждый день, да и были ли они вообще?.. Но Мариамик было необходимо, чтобы они немедленно тронулись в путь, нужна попытка, хотя бы иллюзия поездки… На это Анаит Георгиевна пошла бы ради сестры — любой ценой. И они вместе вышли в город.

У Анаит Георгиевны знакомых было много — и все как на подбор. Бывший начальник городской тюрьмы Гедеванов посоветовал сестрам успокоиться, а потом сесть в поезд (когда таковой подвернется), и заверил, что хотя времена и настали смутные, тюремная мораль имеет слишком давние устои и так быстро людей не расстреливают… И он даже прищелкнул языком, мол, «нет, не расстреляют».

Бывший чиновник «Мещанской управы», бывший житель села Чердахлу Вартанов, мучительно старавшийся выскочить из кожи простолюдина, избавиться от собственной физиономии, от всего, что получил от предков, относился с особым уважением к происхождению семейства Тарханянов. Коля Вартанов позвонил по разбитому телефону какому-то служащему вокзала, но сестры ничего, кроме улыбок, от него не получили. Бывший старший советник бывшего «Российского страхового общества» Исидор Ванцян предложил сестрам сопровождать их хоть пешим ходом, и, наконец, английский офицер Дональд Филс предоставил в их распоряжение автомобиль «форд». И сестры Тарханян, распустив на ветру волосы, вместе с англичанином Дональдом Филсом двинулись к Елизаветполю.

Старый «форд» самоуверенно тарахтел, привлекая внимание конных отрядов и попадавшихся местных жителей, пребывавших в страхе и растерянности. Сперва дашнакские солдаты провожали их печальными взглядами, потом сестры окунались в улыбающиеся и издевательские взгляды мусаватистов с тысячью вожделений, потом какие-то беглецы, вооруженные бродяги похотливо и недружелюбно смотрели на них, но всех отрезвлял английский флаг, который легкомысленно трепыхался на носу «форда».

Филс смотрел на виноградные лозы, выглядывающие из-за раскинутых по краям дороги мусульманских надгробий и христианских крестов, и вспоминал, как они кормили мулов изюмом. На железной дороге стояли сгоревшие и поломанные вагоны, по одной колее медленно двигался бронепоезд, на крыше которого солдаты в черкесках жарили шашлык. Филсу было приятно, что он находится в столь чуждой ему среде и полная опасностей его жизнь застрахована от единственной, самой большой опасности. У него была возможность видеть себя со стороны — он восторгался этим, чувствуя себя одновременно и героем кинематографа, и зрителем. А когда он узнал, что муж Мариамик арестован вместе с бакинскими комиссарами, в его голове возникли различные сопоставления, и интерес к происходящему обострился сверх всякой меры… Ныне Дональд Филс вез обезумевшую жену к любимому мужу, и ему было совершенно все равно, большевик ли тот или меньшевик, мусаватист или крестоносец. Кавказ был для него Кавказом — кратером диких страстей и острых запахов, и даже благовоспитанность миссис Ани, разыгрывающей европейку, была на вкус сродни кавказским блюдам.